Силь

— Подлинную свободу… — эхом отозвался бывший главнокомандующий, словно пробуя эти неожиданные слова на вкус. — Но разве мы, орки, не свободны? Разве мы не можем творить всё, что захотим? Ведь многое из того, что эльфы, гномы и люди называют патологией, у нас названо вариантом нормы! Так кто свободнее нас?

— Мы не свободны, — покачал головой Шаман. — Вернее, то, что нам преподносится под видом свободы — хуже любого рабства. Нам надели на шею ошейник раба, на руки невольничьи кандалы — и назвали это свободой! Вся наша свобода — это свобода выбирать себе цвет этого рабского ошейника! А самое ужасное — что этот ошейник не для тела. — Шаман отхлебнул из фляги и негромко добавил:

— А для души. Для нашей души. Души… душит… Меня душит этот ошейник! Я не могу… не могу больше… не могу так! — Шаман задыхался, выкрикивая слова как в бреду. — Мы, орки — глупеем как народ, глупеем на глазах! Из нас выбивают, вытравливают ум и любознательность! Даже адепты Академии Магии мало того, что ничего не знают — они хотят вообще ничего не знать!

— Вообще ничего? — скептически поинтересовался бывший главнокомандующий. — Не может быть. Так не бывает!

— Ничего, что выходит за пределы удовлетворения примитивнейших животных потребностей, — парировал Шаман. — И чем дальше — тем больше, каждое последующее поколение — примитивнее предыдущего. И не за горами тот день, когда появятся орки, которых кроме еды и развлечений ничего не будет интересовать в принципе. И им в этом ошейнике будет очень комфортно, они его не заметят — ибо не будут способны заметить! Ими будут управлять только простейшие инстинкты. Это будут уже не разумные. Это будут двуногие животные… даже намного хуже животных!

— Да разве можно быть хуже?

— Ещё как, — грустно проговорил Шаман. — У животных есть не только примитивные инстинкты, но и инстинкты более сложные, проистекающие из тысячелетнего опыта предков. И в силу этого опыта животные не убивают просто так, ради удовольствия. Не убивают только потому, что кто-то от них отличается по внешнему виду или окрасу шерсти. А нам, оркам, в последнее время очень активно внушается, что все непохожие на нас — враги. Нет никаких попыток их понять и узнать — даже желания такого нет! Они не такие, как мы — значит, они зло, они враги! А если у них есть что-то, что можно отнять — они враги вдвойне! И примитивные инстинкты требуют — отнять, поработить, убить! А сдерживающих центров, как у животных — нет. Мы обретаем свободу животного в её худших проявлениях — но за счёт потери свободы мышления, свойственной разумным. Свобода в одном — оборачивается рабством в другом!…

— Но как может свобода превращаться в рабство? — недоумённый вопрос бывшего главнокомандующего встретил понимающий взгляд Шамана. Он как будто ждал этого вопроса, и, серьёзно взглянув на своего собеседника, после некоторой паузы, принялся объяснять:

— Представь себе червяка. Обычного дождевого червяка. Его тело — намного свободнее нашего. Он может согнуть его в любом месте — в то время как мы можем согнуть наши тела лишь в суставах, количество которых весьма ограничено. Зато мы можем распрямить спину и встать на ноги — а червяк не может. Наше свободное общество — это такой червяк. Наше тело сделали свободным. Мы можем свободно употреблять похабные слова, совершать подлости, предаваться самым разнузданным порокам… Но при этом мы потеряли свободу Духа. Мы уже не можем подняться над серой обыденностью нашей жизни. Мы уже неспособны на подвиг, на самопожертвование. Мы стали рабами наших низменных желаний и страстей. Нас заставляют быть свободными! А свобода тела — это рабство Духа!

— Постой, — подал голос бывший главнокомандующий. — Мне кажется, что ты ошибаешься, вернее — преувеличиваешь… Глотни-ка, — протянул он Шаману флягу, и, пока тот к ней прикладывался, продолжил:

— Я не слепой. Я прекрасно вижу, к чему наше общество скатывается. Я прекрасно помню пустые залы библиотеки, куда нужно было тайком красться… Мне обидно за нас, за орков. Но мне казалось, что причина как раз в другом — из-за избытка духовной свободы. У нас кто угодно может быть занят созданием произведений искусства, которое как раз и воспитывает нас. Способности и талант для этого создания необязательны. В условиях свободы невозможно разграничить… отделить… отличить какофонию звуков от прекрасной мелодии, бесформенное пятно — от великой картины, и так далее… Ибо любое разграничение — это ограничение, создание границы, несовместимое с понятием свободы. И поэтому хороших, стоящих произведений искусства у нас нет. Вернее, они есть — но их мало, очень мало… Они практически не видны на фоне серой безликой массы большинства. А произведения этого большинства зачастую представляют собой откровенную глупость — и поэтому общество в большинстве своём оглупляется!