Сила и невинность. В поисках истоков насилия

Разрушение этой способности чувствовать себя так, будто ты являешься частью превосходящего тебя целого, объясняет трусость среди солдат. Действительно, физическое мужество при любых обстоятельствах — насколько позволяет судить мой опыт терапии — по всей видимости, зависит от того, может ли индивид чувствовать, что он борется за других в той же мере, что и за себя, принимая свою связь с товарищами, это означает, что он придет им на помощь, равно как и они ему. Исток этого физического мужества представляется коренящимся во взаимоотношениях ребенка с его матерью, в особенности в его доверии к ней и солидарности с ней и, соответственно, с миром. Физическая трусость, с другой стороны, даже в форме избегания физических столкновений в детском возрасте, по-видимому возникает в результате раннего отвержения и раннего чувства отсутствия поддержки матерью своего ребенка и даже чувства, что мать может оказаться против него в его борьбе, так что теперь всякое усилие ребенок делает на свой страх и риск. Такой человек находит невероятным, что другие станут поддерживать его и что он будет также сражаться и за них, и от него требуется сознательное решение выступить на их стороне. Такой тип личности может иметь огромное нравственное мужество, которое он развил в одиночестве, но ему недостает физического мужества или мужества в группе.

Более того, в экстазе насилия присутствует страсть к разрушению. Читатель вспомнит замечание Оливера: "Всю свою жизнь я мечтал раздолбать компьютер". Это, по-видимому, склонность к разрушению в человеке, атавистическое стремление разрушать вещи и убивать. Она усиливается у невротиков и прочих, кто находится в отчаянии, но это лишь усиление черты, которая в любом случае уже есть, и столетия, проведенные под кровом цивилизации, не способны этого скрыть.

Всякому, кто наблюдал человека, работающего с артиллерией на поле боя, или смотрел в глаза ветеранов-убийц, только что проливших кровь, или изучал описания чувств пилотов бомбардировщиков во время поражения ими целей, трудно не прийти к выводу, что в разрушении есть восторг. <…> Это зло кажется превосходящим простое человеческое зло, оно требует объяснения в космологических и религиозных терминах. В этом смысле, люди способны на дьявольские вещи, как ни одно из животных[85].

В этой страсти к насилию эго солдата временно покидает его, и он растворяется в своем переживании. Это "депривация личности ради единения с объектами, которые прежде были чужды". Таков технический язык описания того, на что обращают внимание в мистическом опыте экстаза: эго "растворяется", и мистик испытывает единство с "Целым", будь то названо светом, истиной или Богом. Посредством насилия мы преодолеваем поглощенность собой.

Все это является элементами экстаза насилия. В насилии есть наслаждение, которое выводит индивида из себя и толкает его к чему-то более глубокому и сильному, чем то, что он прежде испытывал. Индивидуальное "я" незаметно превращается в "мы", "мое" становится "нашим". Я отдаюсь этому, отпускаю себя, и как только я чувствую, что мое прежнее Я ушло, как вдруг появляется новое сознание, более высокая степень сознавания, и возникает новое Я, более обширное, чем первое.

Теперь, когда мы смотрим на обычного человека — неприметного, одинокого, все более изолированного по мере того, как расширяются средства массовой коммуникации, человека, чьи уши и чувства оглушены вездесущими радиоприемниками и тысячами слов, которые обрушивает на него телевидение и газеты, сознающего свою идентичность только, когда он ее потерял, жаждущего общения, но испытывающего неудобство и беспомощность, когда он его находит, — когда мы смотрим на этого современного человека, кого удивит, что он жаждет экстаза, даже такого, который может дать насилие и война?

Обращаясь к этому человеку в обществе — живущему год за годом в анонимной тревоге, что что-то может "случиться"; представляя "враждебные" страны, которые он может разрушить в воображении (к этим фантазиям он возвращается, когда сыт по горло своей повседневной жизнью); несущему в себе ужас, который, как он ощущает, должен как-то претвориться в действие, но остается подвешенным в ожидании; питаемому "тайными" обещаниями экстаза и насилия, чувствующему, что продолжение непонятного ужаса хуже, чем уступить соблазну, очарованию и привлекательности действия, — будем ли мы удивлены тем, что этот человек мирится с объявлением войны, демонстрируя явную покорность?