Сила и слава

«Если я уеду, — подумал он, — я встречусь с другими священниками, исповедуюсь, почувствую раскаяние и получу отпущение грехов; для меня снова откроется вечная жизнь. Церковь учила, что для каждого первый долг — спасение собственной души». Несложные мысли об аде и рае шевелились в его мозгу; жизнь без книг, без общения с образованными людьми выветрила из его памяти все, кроме простейших понятий об этой тайне.

— Вот, — сказала женщина. Она принесла пузырек из-под лекарства, в который было налито спиртное.

Если он покинет их, они будут вне опасности и избавятся от такого дурного примера, как он. Он был единственным священником, которого знали дети; от него они получают представление о вере. И все же он дает им Божественное Причастие. Если же он уйдет, Бог словно перестанет существовать для всего этого пространства — от моря до гор. Разве не его долг остаться, даже если его презирают, даже если из-за него их убьют? Даже если его пример служит соблазном? Его подавляла безмерность этой проблемы; он лежал, закрыв глаза руками; на всей этой широкой заболоченной равнине не было ни единого человека, к которому он мог бы обратиться за советом. Он поднес к губам бренди.

— А Бригитта… здорова? — смущенно спросил он.

— Вы ее нынче видели.

— Не может быть! — Он был не в силах поверить, что не узнал ее. Вот что значит легкомысленное отношение к смертному греху; совершать подобное, а потом даже не узнать…

— Да, она там была. — Мария подошла к двери и позвала:

— Бригитта, Бригитта!

Священник повернулся на кровати и смотрел, как из мира страха и порока входит она — маленькое, злобное дитя, которое смеялось над ним.

— Иди поговори с отцом, — сказала Мария, — иди сюда.

Он попытался спрятать бренди, но было некуда… Он попробовал прикрыть его руками и смотрел на девочку, потрясенный могуществом земной любви.

— Она выучила катехизис, — сказала Мария, — но не хочет отвечать…

Девочка стояла и с презрением проницательно смотрела на него. Она была зачата без любви: только страх, отчаяние, полбутылки бренди и чувство одиночества заставили его совершить этот проступок, который ужасал его; а результатом была эта робкая, стыдливая, неодолимая любовь.

— Почему же? Почему бы тебе не ответить катехизис? — спросил он, украдкой поглядывая на нее, избегая ее пристального взгляда и чувствуя, что его сердце колотится с перебоями, словно старый мотор, в отчаянном желании уберечь ее от всего.

— А зачем?

— Бог этого хочет.

— Почем вы знаете?

Он ощутил великое бремя ответственности, неотличимое от любви. «Должно быть, — подумал он, — это чувствуют все родители: вот так и идут по жизни простые люди, в страхе складывая руки, прося избавить от страдания… Именно от ответственности мы убегаем, пытаясь отделаться ничтожным жестом».

Разумеется, он годами нес ответственность за души, но то было другое… то было легче. Можно доверять Богу, надеясь на Его прощение, но нельзя доверять оспе, голоду, мужчинам…

— Родная моя! — сказал он, сжимая бутылку с бренди.

Он крестил дочь, когда был здесь в последний раз: она была похожа на тряпичную куклу, со сморщенным старческим личиком, — казалось, долго она не протянет… Он не ощущал ничего, кроме горечи: даже стыдиться было трудно там, где его никто не осуждал. Он был единственным священником, известным большинству из них — от него они получали представление о священстве. Все, даже эти женщины.

— Вы гринго?

— Какой гринго?

— Глупая тварь, — сказала женщина. — Она говорит так, потому что полиция искала тут одного человека.

Странно было слышать, что, кроме него, им нужен еще кто-то.

— А что он сделал?

— Он янки. Убил несколько человек на севере.

— А почему его ищут здесь?

— Они думают, он подался в Кинтана Ру, на каучуковые плантации.

Этим кончали многие мексиканские преступники. Работая на плантациях, можно хорошо заработать, и никому до вас не было дела.

— Вы гринго? — повторила девочка.

— Разве я похож на убийцу?

— Не знаю.

Если он покинет штат, придется бросить и ее, оставить на произвол судьбы. Он робко спросил:

— Нельзя ли мне побыть здесь несколько дней?

— Это слишком опасно, отец.

Он поймал выражение глаз ребенка, которое его испугало — ему опять показалось, что перед ним преждевременно повзрослевшая женщина, у которой свои расчеты и которая слишком много познала. Словно это смотрел на него его собственный нераскаянный грех. Он попробовал наладить с ней контакт — не с женщиной, а с ребенком — и спросил:

— Милая, расскажи мне, в какие игры ты играешь…