Сила и слава

Маленький, изможденный, в рваной крестьянской одежде, впервые после многих лет, он возвращался домой, словно обычный человек.

В любом случае, даже если бы он мог идти на юг и миновать деревню, это была бы еще одна капитуляция. Прошедшие годы были отмечены рядом мелких капитуляций. Сначала он опускал праздничные и постные дни, потом почти перестал заглядывать в бревиарий[22] и в конце концов потерял его в порту во время одной из попыток бежать. Потом пришла очередь алтарного камня[23]: слишком опасно было его держать, а без него он не имел права служить литургию. Наверное, он подлежал взысканию, но церковная кара казалась чем-то нереальным в штате, где единственная гражданская мера наказания — смерть. Его образ жизни, ставший привычным, походил на треснувшую плотину, через которую просачивается забвение и смывает то одно, то другое. Пять лет назад он открыл путь непростительному греху — отчаянию, но теперь возвращался туда, где оно родилось, со странно легким сердцем, ибо перешел рубеж самого отчаяния. Он знал, что был плохим священником. Для таких, как он, у людей было прозвище — «поп-пропойца», но все падения улетучивались у него из головы; груз его проступков накапливался где-то втайне. «Когда-нибудь, думал он, они окончательно заглушат источник благодати». Пока же он продолжал нести этот груз, с приступами страха и усталости, с беспечным легкомыслием.

Разбрызгивая грязь, мул перешел поляну, и они снова углубились в лес. То, что священник больше не отчаивался, конечно, не значило, что проклятие с него снято — просто тайна постепенно становилась слишком непостижимой: проклятый влагал в уста людям тело Господне. Странный служитель Божий, принадлежащий дьяволу. Голову его наполняла наивная мифология: архангел Михаил, облаченный в латы, поражал дракона, и ангелы низвергались в пространство, словно кометы, с прекрасно струящимися волосами, за то, что испытывали зависть к людям, которым, по словам одного из Отцов Церкви, Бог даровал необычайную привилегию жизни — этой жизни.

* * *

Показались признаки жилых мест: пни, зола от костров там, где очищали место под посевы. Он перестал подгонять мула и ощутил странную робость… Из хижины вышла женщина и принялась наблюдать, как он тащился по тропинке на усталом муле. Крохотная деревня — не больше двух дюжин домов вокруг пыльной площади — имела самый заурядный вид, но сердцу священника она была дорога. Он почувствовал себя в безопасности, он был уверен, что здесь его примут хорошо, был уверен, что хотя бы один человек не выдаст его полиции. Когда он приблизился, мул снова сел. На сей раз ему пришлось скатиться на землю, чтобы не упасть. Он поднялся, а женщина наблюдала за ним, словно перед нею был враг.

— А, Мария! — сказал он. — Как поживаешь?

— Хорошо. Это вы, отец? — воскликнула она.

Он не смотрел на нее. Его взгляд был уклончивым и настороженным.

— Ты узнала меня?

— Вы изменились. — С некоторым презрением она оглядела его с ног до головы. — Давно это вы стали ходить в такой одежде, отец?

— Уже неделю.

— А куда вы девали свою?

— Обменял.

— Зачем? Это была хорошая одежда.

— Она была совсем рваная и бросалась в глаза.

— Я бы ее починила и спрятала. Жаль, вы выглядите как простой человек.

Он улыбнулся, глядя в землю, пока она распекала его, словно экономка; это было совсем как в те старые дни, когда на свете существовали пресвитерий, собрание «Детей Девы Марии» и других обществ, приходские сплетни, кроме, разумеется, того…

— А как Бригитта? — спросил он тихо, не глядя на нее, с неловкой улыбкой. При этом имени у него заколотилось сердце: неизмеримые последствия может иметь грех — шесть лет прошло с тех пор, как он не был дома.

— Ей не хуже, чем всем нам. Чего вы еще ждали?

Ему бы нужно было почувствовать удовлетворение, но это было связано с его грехом, а он не имел права радоваться ничему, что относится к тому греху, к тому прошлому.

— Это хорошо, — проговорил он рассеянно, в то время как сердце его трепетало от этой тайной мучительной любви. — Я очень устал. Около Сапаты полиция чуть было…

— А почему вы не отправились в Монтекристо?

Он метнул на нее тревожный взгляд. Не такой встречи ждал он; кучка людей собралась между хижинами, смотря на него с безопасного расстояния — там стояла маленькая сгнившая эстрада и один-единственный ларек с газировкой; люди вынесли стулья, чтобы посидеть вечерком. Никто не подошел поцеловать его руку и взять благословение. Казалось, грех довел его до крайнего падения; теперь, кроме одиночества и отчаяния, он узнал, что человек может быть нежеланным в своем собственном доме. «Здесь побывали краснорубашечники», — подумал он.

— Что ж, отец, прогнать мы вас не можем, — сказала женщина. — Пойдемте.