Сила и слава

Он покорно последовал за ней и чуть не упал, запутавшись в длинных крестьянских штанах; выражение счастья погасло на его лице, осталась лишь улыбка, как обломок кораблекрушения. Их было тут семь или восемь мужчин, две женщины и с полдюжины детей; он прошел среди них, словно нищий. Невольно ему вспомнилось последнее посещение… энтузиазм, тыквенные бутылки со спиртным, вырытые из земляных ям… тогда его вина была еще свежей, однако как его встречали! Словно он вернулся к ним, в отвратительную тюрьму, как один из них — вроде эмигранта, возвращающегося на родину богачом.

— Это отец, — сказала женщина.

«Может быть, они меня не узнали», — подумал он, ожидая приветствия. Они подходили один за другим, целовали его руку и, отступив в сторону, смотрели на него.

— Рад вас видеть, — сказал он и хотел добавить: «дети мои», но потом решил, что только человек, у которого нет детей, может называть других своими детьми. Теперь к его руке один за другим подходили действительно дети, побуждаемые родителями. Они были слишком юны, чтобы помнить те минувшие дни, когда священники носили черную одежду с белыми воротничками и у них были гладкие, барские, покровительственные руки. Детей удивляли знаки внимания, которые их родители оказывали такому же крестьянину, как и они. Он не смотрел на них прямо, но тем не менее внимательно наблюдал за ними. Среди них были две девочки — одна тощая, блеклая, пяти-шести-семи лет? — он не мог определить. Другой голод придал колючий облик дьявольской злобы, несвойственной ее возрасту. Из детских глаз проглядывала женщина. Он смотрел, как они расходились, не проронив ни слова; они были чужими друг другу.

Один из мужчин спросил:

— Вы здесь долго пробудете, отец?

— Я надеялся, быть может… отдохнуть… несколько дней…

— А вы не могли бы, отец, податься севернее, в Пуэблито? — спросил другой мужчина.

— Мы шли двенадцать часов, мул и я…

— Конечно, он переночует здесь, — вдруг сердито решила за него женщина. — Уж это мы можем сделать.

— Утром я отслужу для вас обедню, — сказал он, словно предлагая им взятку. Но судя по их угрюмым, недовольным лицам, это было вроде ворованных денег. Кто-то сказал:

— Если вы не против, отец, хорошо бы пораньше… Лучше всего ночью.

— Что со всеми вами случилось? — спросил он. — Чего вы боитесь?

— Разве вы ничего не слышали?..

— О чем?

— Они теперь берут заложников из всех деревень, где, как они думают, вы появляетесь. А если люди не доносят… Тогда кого-нибудь расстреливают… и тогда они берут другого заложника. Так было в Консепсьоне.

— В Консепсьоне? — У него сильно задергалось веко: так просто тело выражает тревогу и отчаяние. — Кого? — крикнул он гневно.

Все тупо смотрели на него.

— Кого они убили?

— Педро Монтеса.

У него вырвался короткий звук, похожий на собачий лай, — нелепое выражение горя. Старообразная девочка засмеялась.

— Почему они не берут меня?! Идиоты, — сказал он. — Почему они не берут меня?

Девочка снова засмеялась. Он смотрел на нее и не видел, как если бы слышал голос, но не смог разглядеть лица. Счастье умерло еще раз, так и не успев сделать первого вздоха; он походил на женщину с мертворожденным ребенком — надо схоронить побыстрее, забыть и начать все сначала, быть может, следующий выживет.

— Понимаете теперь, отец, почему… — сказал мужчина.

Он стоял, словно обвиняемый перед судьями.

— Вы что же, хотите, чтобы я поступил, как… как падре Хосе в столице?.. вы ведь о нем слышали?..

— Конечно, не хотим, отец, — ответили они не слишком уверенно.

— Я так и думал. Ни вы, ни я этого не хотим. — Затем он сказал твердо и властно: — Сейчас я посплю. Можете разбудить меня за час до рассвета… За полчаса я приму ваши исповеди… потом — обедня, и я уйду.

Но куда? В этом штате нет деревни, которая могла бы принять его, не подвергая людей опасности.

— Сюда, отец. — сказала женщина.

Он последовал за нею в маленькую комнату, где вся мебель была сделана из ящиков: стул, кровать, сбитая из досок, покрытых соломенным матрацем, ящик, застланный куском материи, на котором стояла керосиновая лампа.

— Не хочу никого стеснять, — сказал он.

— Это моя комната.

Он взглянул на нее с колебанием.

— А ты где будешь спать? — Он боялся, что она скажет: здесь. Он украдкой наблюдал за ней. Неужели в этом и состоит весь брак — уклончивость, подозрительность, неловкость? Когда люди исповедовались ему в своих страстях, неужели они имели в виду только это? Жесткую постель, деловитую женщину и умолчание о прошлом?..

— Я лягу спать, когда вы уйдете.

За лесом угасал свет, и длинные тени деревьев протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина принялась хлопотать где-то поблизости: он мог слышать, как она раскапывает земляной пол. Уснуть он не смог. Не велит ли теперь долг бежать? Он столько раз пытался, но всякий раз ему не давали… а теперь они хотят, чтобы он уехал. Никто не остановит его, говоря, что больна женщина или умирает мужчина. Теперь он сам был точно болезнь.

— Мария! — окликнул он. — Мария, ты что делаешь?

— Я припасла немного бренди для вас.