Сила и слава

— Там вас выследят.

— Что ж… — сказал он с грустью. — Может быть, потом… когда наступят лучшие времена… — Он осенил ее, благословляя, знаком креста, но она стояла перед ним, нетерпеливо ожидая, когда он наконец исчезнет навсегда.

— Прощай, Мария.

— Прощайте.

Он шел через площадь, сгорбившись, чувствуя, что все здесь с облегчением следят, как он уходит. Человек, который приносит несчастье, но которого, по каким-то неясным, суеверным предубеждениям, они не решились выдать полиции. Он завидовал неизвестному гринго, которого они без колебаний изловили бы, — тот, по крайней мере, не обязан влачить на себе повсюду бремя благодарности.

По склонам, истоптанным копытами мулов и изрытым корнями деревьев, текла река — не более двух футов глубины; дно застилали жестяные банки и битые бутылки. Прибитая к дереву надпись гласила: «Сваливать мусор запрещается». Под этой надписью выбрасывали все деревенские отходы, и потом они сползали в реку. Когда наступят дожди, все это унесет вода. Священник поставил ногу среди ржавых банок и гниющих овощей и дотянулся до своего чемоданчика. Он вздохнул: это был совсем хороший чемоданчик, тоже память о мирном прошлом. Скоро станет трудно помнить, что жизнь когда-то была другой. Замок был сорван, он пощупал под шелковой подкладкой… Бумаги на месте. Он с сожалением выпустил из рук чемодан, словно бросил среди консервных банок всю свою респектабельную молодость — его подарили прихожане Консепсьона к пятой годовщине его рукоположения… За деревом кто-то шевельнулся. Он вытащил ноги из мусора, мухи облепили его щиколотки. Скомкав бумаги в кулаке, он обошел ствол дерева, чтобы посмотреть, кто его выслеживает… На корнях сидела девочка и била пятками по коре. Глаза ее были плотно зажмурены.

— Милая, что с тобой?

Она быстро открыла покрасневшие веки и взглянула злобно, с выражением нелепой гордости.

— Вы, вы… — сказала она.

— Я?

— Все из-за вас!

Он приблизился к ней с величайшей осторожностью, словно к зверьку, который ему не доверяет. Чувствуя слабость от прилива нежности, он спросил:

— Родная, почему я?

— Надо мной смеются, — сказала она в ярости.

— Из-за меня?

— У всех отцы… работают.

— Я тоже работаю.

— Ведь вы священник, правда?

— Да.

— Педро говорит, что вы не мужчина. От вас нет проку женщине. Не знаю, что это значит.

— Педро, наверно, и сам не знает.

— Он-то знает! Ему десять. И я хочу узнать. Вы ведь уходите, верно?

— Ухожу.

Его снова ужаснула ее зрелость, улыбка, которую она извлекла из своего обширного и богатого арсенала.

— Скажите… — проговорила она игриво. Она сидела рядом с отбросами на корнях с непринужденным видом. Жизнь ее уже была отмечена червоточиной, как загнивающий плод. Она была безоружна — в ней не было ни прелести, ни обаяния, которые могли бы послужить ей защитой. Сердце его дрогнуло от сознания потери.

— Родная моя! Остерегайся…

— Чего? Почему вы уходите?

Он подумал: может ведь человек поцеловать собственную дочь, и подошел ближе, но она отпрянула.

— Не трогайте меня, — крикнула она своим прежним пронзительным голосом и хихикнула.

Каждый ребенок рождается с каким-то представлением о любви, подумал он. Его впитывают с молоком матери; но от родителей и друзей зависит, какого рода любовь он узнает — спасающую или губящую. Разврат — тоже род любви. Он видел, что она увязает в этой жизни, точно муха в липучке. Рука Марии всегда готова ударить; Педро ведет в темноте разговоры, неподходящие для ее возраста; полиция прочесывает леса, — всюду насилие. «Боже! — молился он. — Дай мне любой род смерти, без покаяния, пусть в грехе, — только спаси это дитя».

Ему полагалось спасать души; это казалось так просто когда-то: нужно было читать проповеди в конце мессы, организовывать религиозные общества, пить кофе со стареющими дамами у зарешеченного окна, освящать дома, куря ладаном, носить черные перчатки… это было так же легко, как, например, копить деньги; теперь это стало тайной. Он сознавал свою полную непригодность.

Он опустился на колени и притянул девочку к себе. Она хихикала и вырывалась.

— Я люблю тебя. Я твой отец и люблю тебя. Постарайся понять это. — Он крепко держал ее за руку, и вдруг она затихла, глядя на него. — Я бы отдал свою жизнь, что жизнь — душу бы отдал, родная моя, родная, постарайся понять, что ты драгоценна.

Была глубокая разница — он всегда знал это — между его верой и их: политические вожди народа пеклись только о таких вещах, как государство, республика, а ему этот ребенок был дороже целого континента.

— Ты должна беречь себя, — сказал он, — потому что ты такая нужная. Президента в столице охраняют вооруженные люди, а тебя, моя девочка, — все ангелы Неба.

Она смотрела на него темными, бездумными глазами. Он понял, что пришел слишком поздно.

— До свидания, родная, — сказал он и неловко поцеловал ее, полубезумный, стареющий человек.

Как только он отпустил ее и побрел, ковыляя, к площади, он ощутил, что за его сгорбленными плечами весь этот мерзкий мир окружил ребенка, грозя погубить его. Мул ждал его у ларька с газировкой.