Сила и слава

Он оторвал зубами клочок сырого мяса и стал жевать; никогда пища не казалась ему такой вкусной; и теперь, когда он на миг обрел счастье, в нем шевельнулась жалость. «Я съем вот столько, — подумал он, — а остальное отдам ей». Он мысленно наметил границу на кости и отгрыз еще. Тошнота, которую он ощущал уже несколько часов, стала проходить; осталось обычное чувство голода; он ел, а собака наблюдала за ним. Сейчас, когда схватка кончилась, в ней уже не осталось злобы; хвост ее постукивал по полу, выражая надежду и вопрос. Священник доел до намеченного места, но теперь ему казалось, что его прежний голод был пустяком: настоящий голод он ощутил только сейчас; человеку нужно больше, чем собаке; он оставит ей клочок мяса на конце кости. Но когда наступил этот момент, он съел все — в конце концов, у собаки есть зубы: пусть глодает саму кость. Он бросил ее к собачьей морде и вышел из кухни.

Еще раз он обошел пустые комнаты. Ничто — ни сломанный рожок для обуви, ни пузырьки из-под лекарств, ни сочинения по истории Американской войны за независимость, — не объясняли ему, почему они уехали. Он вышел на веранду и через щель в половицах увидел книгу, упавшую на землю. Она лежала между грубо сложенными кирпичными столбиками фундамента, который поднимал дом над термитной тропой. Он уже многие месяцы не держал в руках книги. Книга плесневела здесь, между столбиками, словно обетование, что наступят лучшие времена, напоминание о том, что есть дома, где жизнь продолжается, где стоят радиоприемники, книжные полки, где кровати на день стелют, на обеденный стол кладут скатерть. Он опустился на колени и достал книгу. Внезапно он понял, что в один прекрасный день, когда долгая борьба кончится и он пересечет в горах границу штата, то, в конце концов, жизнь, возможно, будет приносить радость.

Это была английская книга, но от лет, проведенных в американской семинарии, у него еще сохранилось достаточное знание языка, чтобы читать ее, хотя и с некоторым трудом. Даже если бы он не мог понять ни слова, все-таки это была книга. Называлась она «Драгоценности длиной в пять слов. Сокровищница английской поэзии». И на титуле — штемпель: «В награду — далее шло имя Корэл Феллоуз, вписанное чернилами, — за отличные сочинения по английскому языку. Третий класс». Там же был расплывшийся герб с грифоном, дубовыми листьями и латинским девизом «Virtus Landata Crescit»[30], и штампованная подпись — Генри Бекли, бакалавр искусств и директор частной фирмы «Домашнее обучение».

Священник сел на ступеньках веранды. Вокруг стояла тишина — жизнь покинула банановую плантацию, если не считать грифа, который еще не отказался от надежды. Никакого индейца, казалось, здесь не было и в помине. «После еды, — подумал священник с печальной усмешкой, — недурно почитать». Он открыл книгу наугад. Корэл — вот как звали ту девочку. Он подумал о магазинах в Веракрусе, где торговали хрупкими драгоценными безделушками, которые почему-то полагалось дарить девочкам после первого причастия. Он читал:

Я здесь оставил позади
Гнездовье цапли длинной,
Меж трав сверкаю по пути,
Чтоб прошуршать в долину…[31]

Стихотворение было очень туманным, полным слов, напоминавших эсперанто. «И это английская поэзия! — подумал он. — Как странно». В тех немногих стихах, которые он знал, говорилось главным образом о страданиях, раскаянии и надежде. Эти стихи кончались философской ноткой: «Приходят люди и уходят, а я вовеки остаюсь».[32]Банальное и фальшивое «вовеки» несколько удивило его. Такого рода стихи не должны попадать в детские руки. Через двор пролетел гриф — печальное, пыльное существо; время от времени он вяло поднимался с земли и плюхался ярдов через двадцать. Священник читал:

— Вернись, вернись,—
Сквозь рокот волн
С тоской кричал он в ночь
— Прощу шотландца твоего,
О дочь моя, о дочь![33]

Это произвело на него большее впечатление — хотя, вероятно, и такие стихи не подходили для детей. В словах чужого языка он ощутил голос подлинного страдания и повторил про себя, сидя на жаре в одиночестве, последние строки: «О дочь моя, о дочь!» Казалось, слова несли в себе все, что переживал он сам — раскаяние, тоску и несчастную любовь.

* * *

Странная вещь: с тех пор, как он провел ночь в душной переполненной до отказа камере, он попал в безлюдный мир, словно умер еще там, когда на его плече покоилась голова старика, и теперь он скитается в преддверии ада, потому что не был ни достаточно добрым, ни достаточно дурным… Жизнь больше не существовала; дело не только в банановой плантации. Сейчас, когда начиналась гроза и он спешил под укрытие, он наверняка знал, что не найдет здесь ничего, совсем ничего.