Сила и слава

Облачения у него не было, но литургии, которые он отслужил в этой деревне, больше походили на служения прежних дней, чем любая, совершенная им за последние восемь лет, — не было страха, что его прервут, не надо спешить с причастием из-за приближения полиции. Был даже алтарный камень, принесенный из закрытой церкви. Но именно из-за этого спокойствия он все больше сознавал собственный грех, когда готовился принять Святые Тайны. «Да не будет мне причастие тела Твоего, Господи Иисусе Христе, в суд и осуждение». Добродетельный человек может сомневаться в существовании ада, а он носил свой ад с собой. Порой он видел его во сне. «Господи, я недостоин… Господи, я недостоин…» Зло поселилось в его крови, словно малярия. И он вспомнил один свой сон: большая, поросшая травой арена, окруженная статуями святых. Но статуи были живыми, они оглядывались по сторонам, чего-то ожидая. Он тоже ждал со страшным напряжением; бородатые Петр и Павел, прижимая к груди Библии, следили за кем-то, входящим у него за спиной, кого он не мог видеть и от кого веяло угрозой, как от дикого зверя. Затем раздался металлический монотонный звук ксилофона, вспыхнул фейерверк, и по арене в танце прошел Христос. Он танцевал с окровавленным размалеванным лицом, приседая вверх-вниз, вверх-вниз, гримасничая, как блудница, и соблазнительно улыбаясь. Священник пробудился с чувством такого отчаяния, какое может охватить человека, обнаружившего, что последние деньги, которые у него остались, — фальшивые.

— …И мы видели славу Его, славу как Единородного от Отца, полную благодати и истины… — Литургия кончилась.

«Через три дня я буду в Лас-Касасе, — сказал он себе. — Я исповедуюсь и получу отпущение…» Но мысль о девочке, сидевшей на свалке, невольно возвращалась к нему, вызывая чувство мучительной любви. Какой смысл в исповеди, если любишь плод своего греха?

Когда он проходил по амбару, люди опускались на колени. Он снова увидел маленькую группу индейцев, женщин, у которых крестил детей, Педро; трактирщик тоже был здесь: он стоял на коленях, закрыв лицо пухлыми ладонями, на пальцах у него были четки. Он казался добрым человеком и, возможно, таким и был. Священник подумал: «Я, наверное, потерял способность понимать людей. Быть может, та женщина в тюрьме была там самым лучшим человеком». В тишине раннего утра заржала привязанная к дереву лошадь, и вся свежесть утра вливалась через открытую дверь.

Около мулов ждали два человека. Проводник прилаживал стремена, а рядом с ним, почесывая под мышкой, со смущенной и опасливой улыбкой ждал его приближения метис.

Он был подобен слабой боли, которая напоминает человеку о его недуге, или неожиданному воспоминанию, доказывающему, что любовь все-таки не умерла.

— Так… — сказал священник. — Не ожидал тебя здесь встретить.

— Конечно, отец, не ожидали! — Он почесывался и ухмылялся.

— Ты привел с собой солдат?

— Что вы такое говорите, отец? — запротестовал он неуверенным смешком.

За его спиной, в открытой настежь двери, виднелась мисс Лер, которая готовила священнику бутерброды; она уже оделась, но еще не сняла сетки для волос. Она заботливо заворачивала бутерброды в вощеную бумагу, и ее спокойные движения производили странное впечатление чего-то нереального. Реальностью был метис.

— Какую штуку ты выкинешь теперь? — спросил священник. Быть может, метис подкупил проводника, чтобы тот увел его обратно через границу? От этого человека всего можно ждать.

— Вы не должны так говорить, отец.

Мисс Лер беззвучно скрылась из глаз, словно во сне.

— Не должен?

— Отец, я пришел сюда… — казалось, ему нужно было перевести дух, прежде чем он сделает свое удивительно высокомерное заявление, — пришел по долгу милосердия.

Проводник кончил седлать одного мула и взялся за следующего, укорачивая и без того короткие мексиканские стремена. Священник нервно усмехнулся:

— По делу милосердия?

— Да, отец. Вы единственный священник по эту сторону от Лас-Касаса. А человек умирает.

— Какой человек?

— Янки.

— Что ты несешь?

— Я говорю о человеке, которого искала полиция. Он ограбил банк. Вы знаете, о ком я говорю.

— Я ему не нужен, — нетерпеливо сказал священник, вспоминая облупленную стену и лицо с фотографии, которое смотрело на праздник Первого Причастия.

— Он добрый католик, отец! — Метис не смотрел на священника и почесывал под мышками. — Он умирает, а ни у вас ни у меня нет на совести столько, сколько у этого человека.

— Было бы хорошо, если бы у нас не имелось кое-чего похуже.

— Что вы хотите сказать, отец?

— Он только убивал и грабил, но он не предавал.

— Матерь Божия! Я никогда…

— Мы оба предавали, — сказал священник и повернулся к проводнику. — Мулы готовы?

— Да, отец.

— Тогда трогаемся.

Он совершенно забыл о мисс Лер. Другой мир протянул к нему руку через границу, и он снова ощутил себя беглецом.

— Куда вы направляетесь? — спросил метис.

— В Лас-Касас.

Он с трудом взобрался на мула. Метис уцепился за его стремя. Ему вспомнилась их первая встреча; он слышал ту же смесь жалоб, просьб и оскорблений.