Сила и слава

— Хорош священник! — вопил метис. — Если бы только ваш епископ слышал это. Человек умирает, он хочет исповедоваться, и только потому, что вам хочется попасть в город…

— Ты считаешь меня таким дураком? — сказал священник. — Я знаю, зачем ты явился. Ты у них единственный, кто может меня опознать. А в этом штате они меня преследовать не могут. Теперь, если я спрошу, где этот американец, ты мне скажешь, я уверен, можешь ничего не говорить, что он как раз по ту сторону границы.

— Ошибаетесь, отец, он как раз по эту сторону.

— Миля-другая не имеет значения. И никто здесь ничего не докажет.

— Просто ужасно, отец, когда тебе не верят, — сказал метис. — Только потому, что однажды я действительно…

Священник тронул мула с места. Он миновал двор мисс Лер и повернул на юг. Метис трусил, держась за его стремя.

— Помню, — сказал священник, — как ты уверял, что никогда не забудешь моего лица.

— Я и не забыл! — с торжеством в голосе ответил метис. — Иначе я не был бы здесь. Послушайте, отец, скажу вам откровенно. Вы не представляете, как соблазнительна награда для такого бедняка, как я. А когда вы мне не поверили, я решил: буду поступать так, как он обо мне думает. Но я добрый католик, отец, и если умирающий зовет священника…

Они взбирались по пологому склону пастбища мистера Лера, который вел к ближайшей цепи холмов. В шесть утра здесь, на высоте трех тысяч футов, было свежо; там, наверху, сегодня ночью будет очень холодно — им предстояло подняться еще на шесть тысяч футов.

— Зачем мне совать голову в твою ловушку! — нервно сказал священник.

Все было совершенно нелепо.

— Взгляните, отец!

Метис держал клочок бумаги; знакомый почерк привлек внимание священника — крупный, старательный детский почерк. В эту бумагу завертывали еду — она была в жирных пятнах. Он прочел: «Принц Датский спрашивал себя, должен ли он совершить самоубийство; или лучше продолжать терзаться сомнениями насчет смерти отца, или же одним ударом…»

— Не здесь, отец, с другой стороны.

Священник перевернул листок и прочел единственную фразу, написанную по-английски тупым карандашом: «Ради Христа, отец…»

Мул, которого перестали подгонять, перешел на медленный, ленивый шаг: священник больше не понукал его; этот клочок бумаги не вызывал никакого сомнения. Священник почувствовал, как ловушка неумолимо захлопывается.

— Как к тебе это попало? — спросил он.

— Дело было так, отец. Я был с полицейскими, когда они в него стреляли. Это в деревне, на той стороне. Он поднял ребенка, чтобы им заслониться, но, конечно, солдаты не обратили на это внимания. Это всего лишь индейский мальчик. Они стреляли в обоих, но тот парень скрылся.

— А потом что?

— Дело было так, отец.

Метис положительно стал болтлив. Как выяснилось, он боялся лейтенанта, который пришел в негодование, узнав, что священник бежал; поэтому-то метис решил тоже перебраться через границу, чтобы быть вне досягаемости. Он сбежал под покровом ночи и уже по эту сторону границы (кто знает, где она проходит?) по дороге наткнулся на американца. Тот был ранен в живот.

— Как же он смог убежать?

— Этот человек невероятно силен, отец. Он умирал и хотел священника.

— Что именно он сказал?

— Для этого нужно было всего два слова, отец.

Чтобы подтвердить свои слова, человек нашел в себе силы написать эту записку. Во всей этой истории много пробелов. Но оставалась записка, как надгробный камень. От нее нельзя было отмахнуться.

— Вы мне не доверяете, отец! — воскликнул метис со злостью.

— Конечно, — сказал священник.

— Думаете, я вру?

— Почти во всем.

Он остановил мула и сидел, раздумывая, повернувшись лицом к югу. Ему было совершенно ясно, что это ловушка; быть может, ее изобрел сам метис — он хотел получить вознаграждение. Однако оставался факт: американец был там, и он умирал. Священник подумал о покинутой банановой плантации, где что-то стряслось, о мертвом индейском мальчике, лежавшем на связке маиса; сомнений не было: в нем нуждаются. Человек с таким грехом на душе… Странное дело, он почувствовал радость; в сущности, он так и не верил в реальность этого покоя. Покой так часто снился ему по ту сторону границы и теперь оказался лишь сном. Он начал насвистывать песенку, которую где-то слышал: «Я пошла на поле, розу я нашла…» Пришло время проснуться. Хорош был бы сон, если б на исповеди в Лас-Касасе ему ко всему прочему пришлось бы сознаться, что он отказался принять покаяние человека, умиравшего в смертном грехе.

— А он доживет? — спросил он.

— Наверное, отец, — нетерпеливо дергал его метис.

— Далеко до того места?

— Четыре-пять часов езды, отец.

— Ты можешь ехать на другом муле по очереди с проводником.

Священник повернул своего мула назад и окликнул проводника. Тот спешился и стоял с безучастным видом. Он лишь сказал метису, указывая на седло:

— Осторожней с сумкой, там бутылки отца.

Они медленно поехали назад. Мисс Лер стояла у ворот. Она сказала:

— Вы забыли бутерброды, отец.

— Да, спасибо. Теперь это не имеет значения.

Он украдкой оглянулся.

— Мистер Лер еще спит? — спросил он.

— Разбудить его?

— Нет-нет. Поблагодарите его за гостеприимство.