Сила Мира

  «Будут волосы огненною волной
  Золотиться под солнцем до пят,
  Будешь милою, радостной и молодой,
  И не знающей горя и зла.

 Будут бури и беды тебя стороной

  По далекой тропе обходить,
  Будет жаркое солнце сиять над тобой.
  Будет ветер тебе ворожить.

  Будет ласково тенистый лес шелестеть.

  Будет весело речка и сверкать,
  Соловьи о любви и мечте будут петь,
  А дорога — звать в синюю даль.

  Никогда не коснется пусть злая беда

  Твоих юных девичьих плеч.
  Не найдет пусть тебя лютый враг никогда.
  Так и будет, ты только поверь.

  И куда-то лететь будут мимо года,

  И сиять грибной будет дождь,
  А теперь спи спокойно, Нарамис моя,
  Пусть на улице ветер и дождь…»

— поет Аэлла. Голос, сперва тихий, хриплый, смущенный, звучит все увереннее. Ббудто не в подвале они, а на людной базарной площади горячим летним вечером, и рядом — друзья из балагана, веселая, щедрая на пожертвования «почтеннейшая публика», ей снова пятнадцать, а вокруг — бескрайнее море солнца и счастья. Неважно, что они в плену, неважно, что жить осталось два часа. Важна лишь песня.

Змеями, которым прищемили хвосты, шипят настоятельница и ее товарки. Но песне не важны их глупые страхи и злоба. Она разливается, широкая, свободная, счастливая… и яростная — ибо это песня о той, кто погибла, не отрекаясь от Храма и богини.

  «Не случилось, как, мама, ты пела мне.
  Не случилось ни лета, ни юной зари,
  А была лишь война, пораженье и плен.
  И алтарь, где меня убивали враги.
  Были скорбь и потери, потерян им счет,
  Кровь, залившая храмовый пол — и страну.
  Стрела вражья, со свистом летящая в лоб,
  И дорога туда, в беспросветную тьму.
  Я не стала такой, как ты пела мне.

  Дальше жить, так, как жили, нам было нельзя.

  И за правду тогда подняла я свой меч,
  И во имя родины кровь пролила.
  И пошла я захватчикам наперекор,
  Потому что нельзя было все им простить,
  И за тех, кто не мог за себя дать отпор.
  Я должна была гадов побольше убить,
  Чтоб когда-нибудь, через полтысячи лет
  В тьме земной забрежил рассвет,
  И далекий потомок увидел, что мне
  Пела ты в эту ночь в тишине…»

Аэлла с удивлением вслушивается в собственный голос. А ведь, оказывается, не такой уж он глухой и хриплый… Или в камере, где никогда не звучало песен, любой голос кажется красивым и звучным?

Танцовщица с радостным изумлением замечает в глазах Карины восторг. Спокойствие «новеньких» и раньше нравилось девушке, но теперь в ее глазах и Неккара, и Аэлла поднялись на недосягаемую высоту. Аэ готова поклясться, что новая подруга прошла бы за ней в огонь и воду… только идти им обеим никуда не придется. Жить осталось ровно столько, сколько потребуется на комедию с «отречением» и «покаянием». Наверняка предстоящее действо будет помпезным и торжественным, но придется его испортить. Чтобы палачи вовек не отмылись от клейма убийц.

Два часа кажутся вечностью, но когда заканчиваются, все приходят в ужас, как быстро они пролетели. Дверь открываются, в камеру вваливаются не меньше взвода солдат в полном боевом доспехе. Мечи обнажены, арбалеты заряжены. Аэлла не сразу понимает, к чему такие предосторожности, ведь здесь всего несколько избитых, измученных, опозоренных женщин, а Крейтон явно бредит, и уж точно не может сопротивляться. Наверное, опасаются, что «язычники» пустят в ход магию. Под воздействием речей «отца Сиагрия» жрицы наверняка уже превратились в кровожадных чудовищ…

— Уважают нас, — усмехается Карина.

— Молчи! — шипит старуха-настоятельница. — Всех погубишь…