Сила неведомая

– Я? Мне-то откуда знать? Я думала, он твой друг?

– Ничего подобного! – и Роджер лениво потянулся и зевнул. – У него нет друзей среди бедняков. Однако он добрый товарищ каждому, у кого обширная касса. Он жесток, как старый, высохший грецкий орех без сердцевины…

– Ты неправ! – сказала Манелла, внезапно вспыхнув. – Ты неправ и несправедлив! Он уродливый старик, но очень добрый.

Ситон откинул голову назад и искренне весело рассмеялся.

– Манелла, о Манелла! – воскликнул он. – И что же он такого сказал или сделал, чтобы завоевать столь доброе мнение о себе? Не наговорил ли он тебе комплиментов, не называл ли красавицей? Каждый может это сказать, дорогуша! Не нужно слов мистера сенатора Гвента, чтобы удостоверить этот факт! То, что ты находишь его старым и уродливым, это естественно, но то, что ты при этом называешь его «очень добрым», меня весьма удивляет!

Манелла серьёзно смотрела на него, и её красивые глаза сияли, как драгоценные камни из-под длинных чёрных ресниц.

– Ты надо всем насмехаешься! Очень жаль!

Её тон содержал в себе слабый упрёк. Он улыбнулся.

– Девочка моя, я действительно не могу считать мистера сенатора Гвента достойным того, чтобы раскланиваться перед ним! – сказал он. – Он один из самых грязных, бессердечных старых скряг в Штатах. Я предоставил ему шанс нагрести ещё денег, но он побоялся…

– Побоялся чего?

– Теней! Теней грядущих событий! Да, он их испугался! Если ты хорошая девочка и посидишь очень тихо, то можешь спрятаться в моей хижине от этого палящего солнца и подождать там, пока я прочту письмо, возможно, мне придётся написать ответ на него, тогда ты сразу и отнесёшь его в «Плазу».

Он вошёл в домик вперёд неё, а она последовала за ним. Он попросил её присесть на стул у окна, она подчинилась и застенчиво, но с любопытством оглядывалась по сторонам. Комната не была неопрятной, какой она ожидала её застать без женских рук, напротив, это был образец опрятности и чистоты. Её взгляд быстро привлекла колба с непрестанно волновавшейся жидкостью на столе.

– Это что такое? – спросила она.

– Это? А, ничего! Моё изобретение; просто чтобы наблюдать за ней миленько и спокойненько в тёплую погоду! Это напоминает мне о женских капризах и фантазиях – вечно в движении! Не хмурься, Манелла, так и есть! Теперь дай мне поглядеть, что там Гвент имеет сказать мне, чего раньше не успел, – и, усевшись в кресло, он начал читать.

Манелла наблюдала за ним из-под тени длинных, вьющихся ресниц; сердце её билось быстро и тревожно. Она боялась, что Гвент нарушил своё слово и, в конце концов, написал о её пустой страсти к этому человеку, который итак уже знал о ней слишком хорошо. Она терпеливо ждала, пока её «обожаемый идол» поднимет глаза. Наконец он это сделал. Но он, казалось, вовсе позабыл о её присутствии. Брови его были хмуро сведены вместе, и он громко произнёс сам себе:

– Синдикат! Старый мерзавец! Он прекрасно знает, что это дело нельзя доверять синдикату! Нужно передать его в исключительное владение государства, особенно засекреченным службам. Будь я истовым разрушителем, каковым он меня счёл, я бы не стал терять времени и продал бы разработку Германии. Германия бы сразу её купила, и можно не сомневаться, что она бы ею воспользовалась! Германия сделала бы меня дважды миллионером за монопольное право обладать такой силой! Это в случае, если бы я хотел стать миллионером, а я не хочу. Но Гвент дурак, а я, должно быть, напугал его до смерти, иначе он не стал бы писать всю эту чушь о риске для моей жизни, советуя побыстрее жениться и остепениться! Боже мой! Мне? Жениться и остепениться? Что за бесславный конец всем жизненным приключениям! Эй, Манелла!

Его глаза остановились на ней, будто он только что её заметил. Он поднялся и подошёл к ней.

– Терпеливая девочка! – сказал он, погладив её тёмные волосы своей огромной, обожжённой на солнце ручищей. – Добрая и тихая, как мышь! Что ж! Ты теперь можешь идти. Я прочитал и ответа не будет. Мне нечего писать – тебе нечего относить! – Она подняла на него свои бриллиантовые глаза – что за прекрасные глаза это были! Он не был бы мужчиной, если бы не чувствовал её любовного пыла. Он вновь погладил её по голове довольно по-отечески.

– Мне нечего писать – тебе нечего относить, – повторил он отвлечённо, – и как это прекрасно!

– Так ты доволен? – спросила она.

– Доволен? Дорогая, нечему быть довольным, не о чем и печалиться! Старый урод, которого ты находишь «очень добрым», советует мне позаботиться о себе, что я итак делаю. А также жениться и осесть, чего я никогда не сделаю!

Она выпрямилась, отвернув голову в сторону от его руки. Никогда ещё не выглядела она прекраснее, чем в тот момент: на ней было белое платье, в котором он прежде уже восхищался ею, и букет роз, пришпиленный к корсету, создавал контраст с мягким тоном её гладкой, загорелой кожи и легонько вздымался от неспокойного движения её прекрасной груди, достойной послужить скульптору совершенной моделью. Слабая, дрожащая улыбка показалась на её губах.