Сила притяжения

— Вы его друг? Он говорил, что завел себе друга по имени Джон. Вы Джон?

— Я Эммет. Джона выписали. Теперь я живу с ним в одной комнате.

— Они его выписывают. У него страховка кончилась. Ему уже ничто не поможет. Его одного оставлять нельзя, а жена его не примет. Боится за ребенка. Ему только государственная больница осталась. — Женщина оправдывалась, словно Эммет вот-вот обвинит ее в безразличии.

Она покусывала заусенцы. Кончики пальцев были красноватыми и потрескавшимися, зато ногти аккуратные, с ярко-красным маникюром, длинные и заостренные. Разговаривая, женщина переминалась в своих новеньких туфлях. Глаза круглые и глубоко посаженные, как у ее сына, только притушенные голубыми тенями и светлыми пушистыми ресницами, густыми и мягкими, как волоски на дорогой кисточке.

— Я слышал, там, вокруг государственной больницы, красивый парк, — соврал Эммет. — Кажется, их садовники в свое время наполучали разных премий. — На самом деле он видел фотографии государственной лечебницы в журналах. У нее всегда была плохая репутация. Врачи-садисты и пациенты-зомби стали легендой отделения, где лежал Эммет. Те, кто никогда там не бывал, говорили про эту больницу с испуганным почтением, как о последнем круге ада. Родственники использовали ее как последнее средство запугивания и контроля. Эммет знал нескольких пациентов, которые чудесным образом вылечивались под страхом перевода из частной клиники в государственную. Такой перевод приравнивался чуть ли не к смертному приговору.

Санитары затянули поверх простыней кожаные ремни. Щелкнули металлические пряжки.

— Даже не знаю, — озабоченно сказала женщина. — Здесь содержать я его уже не могу, разве что дом продать. Вроде мать должна всем пожертвовать ради ребенка, а я не могу. Представьте себе: это продолжается уже двадцать лет. — Она схватила запястье Эммета двумя пальцами, как щипцами. — Вы долго с ним жили? Несколько месяцев? Вообразите двадцать лет. — Она говорила изумленно, будто на похоронах, когда все уже позади.

— Два месяца, — вежливо сказал Эммет, глядя, как санитары несут Брюса. Простыня у него на голове напоминала паранджу. Ткань так стянули, что челюсть встала на место, но Брюс продолжал вырываться. Его крик звучал теперь глухо, как у чревовещателя.

Эммет вспомнил первую встречу с Брюсом в комнате Эмили и Дафны. Глядя на эту запеленатую фигуру, он пытался представить, как Брюс изображает самолет, бросает монетку за спиной, сжимает Эммету горло. Как же они до такого дошли?

Мать Брюса недоверчиво заморгала. Она была растерянна — должно быть, думал Эммет, так растерянны родители, которым предлагают опознать труп, увидеть в безжизненном теле их ребенка.

— Он с детства был странным, — сказала женщина, показывая пальцем на влажный белый куль. — Но это… то есть я не глупая, но откуда я могла знать, что до такого дойдет?

Эммету хотелось убедить ее, что невозможно ничего знать заранее, что его самого часто уносило жизнью, как человека уносит толпой, и тогда уже ничто не спасет. Но женщина замкнулась в своем горе, куда ему не проникнуть, и он отважился промычать только:

— Конечно, вы не могли знать. — Он коснулся ее руки.

— Может быть. А кто знает? Я ведь не чудовище какое-нибудь, — грустно добавила она. — Все думают, что я должна быть чудовищем, раз у меня такой сын, но у меня ведь еще трое. Совершенно нормальные.

Зажужжала дверь, санитары вынесли Брюса. Его крики теперь звучали гулко и монотонно, как шаги.

— Двадцать лет, — бормотала женщина в ужасе, будто осознав, что за дверями больницы ее ждет новая жизнь, еще страшнее.

«Двадцать лет», — думал Эммет, стараясь вообразить Брюса ребенком, спящим на руках у матери, в мягких одеяльцах вместо этих простыней. Когда произносишь «двадцать лет», кажется, что в пределах этого периода можно прочертить схему маршрута, как делают моряки. Но в жизни этот маршрут сумбурен, размыт и неуправляем. Двадцать лет назад Эммет учился прятаться в бомбоубежище. В то время он и представить не мог, где окажется годы спустя. Он видел себя тогдашнего: время расстилалось перед ним, целая жизнь, и ни малейшей догадки, как ее вынести. «День за днем, день за днем и за днем», — говорили доктора, но двадцать лет — это 7300 дней, 175 200 часов и 10 512 000 минут. А сейчас он только в середине жизни, если верить официальной статистике.

Его матери было двадцать, когда она вышла замуж за его отца. Эммету было двадцать, когда она умерла. Когда ей было двадцать, она, вероятно, думала, что спасена, что проживет теперь долго, доживет до внуков. Когда Эммету было двадцать, он верил, что время подхватит его и понесет, как ветер подхватывает запах духов или цветов. Но оно набросилось на него, дикое, как пенистая вода, и затопило его цель.

Чтобы обуздать время, он по тиканью часов посчитал каждое дыхание. Двадцать лет — это 630 720 000 раз, одно за другим: год за годом, неделя за неделей, день за днем. И где-то рядом всегда опасности, по одной на каждую секунду жизни.