Силач

Сьеннфуэгос знал, что они должны как можно скорее покинуть Эспаньолу, но не видел другого способа это сделать, иначе как на корабле, а кроме того, его беспокоило здоровье женщины, которая провела три месяца беременности в ужасных условиях мрачного подземелья.

От прежней доньи Марианы осталась лишь тень; трудно было узнать в ней ту сильную и мужественную женщину, какой она всегда была. Казалось, даже солнечный свет заставлял ее плакать, стоило ей подумать, что в любую минуту ее могут вновь заточить в темницу, и она больше не увидит солнца. Простой солнечный свет совершил то, перед чем оказались бессильны все усилия брата Бернардино де Сигуэнсы: дух ее оказался совершенно сломлен, а несгибаемое мужество внезапно рассыпалось, как карточный домик.

— Ты не можешь допустить, чтобы меня снова вернули в крепость! — умоляла она Сьенфуэгоса, крепко сжимая его в объятьях. — Наш ребенок не должен родиться среди крыс. Я готова на все, — рыдала она, — понимаешь, на все! — лишь бы не быть похороненной заживо. Лучше умереть, чем туда вернуться!

Он клятвенно пообещал, что ни за что этого не допустит, надеясь при этом, что выполнять обещание не придется. Донью Мариану уложили на импровизированные носилки, наскоро сооруженные из веток и разобранной на части повозки, и маленький отряд немедленно пустился в путь по тайным лесным тропам, ведомым лишь местным жителям, всячески избегая открытых пространств, где их могли заметить.

Ночь они провели в большой пещере у подножия гор, и вскоре Сьенфуэгос, равно как и Бонифасио Кабрера, начали беспокоиться, видя, что Ингрид слабеет на глазах и вполне может потерять ребенка.

У нее был жар, она бредила, по ночам ее мучил один и тот же кошмар, в котором пламя костра пожирало ее тело вместе с нерожденным ребенком, и только нежная ручка Арайи, порой касающаяся ее лба, могла ненадолго успокоить Ингрид.

Арайя выглядела встревоженной и озабоченной, но, эта девочка справлялась с этим трудным делом с той же легкостью, с какой привыкла смотреть на жизнь, в уверенности, что та состоит из подобных ситуаций, а долгое утомительное путешествие было для нее не более чем обычной прогулкой. Теперь, казалось, она думала только о здоровье женщины, заменившей ей мать, которой она никогда не знала.

Тем не менее, не подлежало сомнению, что самым близким человеком для нее по-прежнему оставался Сьенфуэгос, с которым ей достаточно было обменяться взглядами, чтобы без слов понять друг друга; а он, в свою очередь, испытывал чувство гордости за девочку, проявлявшую необычайную для ее возраста чуткость и зрелость поступков в самые деликатные моменты.

Он наблюдал за ней, когда она, хрупкая и при этом горделивая, словно королева в изгнании, сидела у постели больной, не упуская из виду ни малейшего ее движения, готовая в любую минуту отереть пот или коснуться рукой лба, унимая приступ внезапно нахлынувшей боли. Глядя на нее, Сьенфуэгос вновь и вновь задавался вопросом: кто же она такая, и по какому странному капризу Бог допустил, чтобы народ, рождавший на свет подобных созданий, исчез с лица земли?

Ей, видимо, было уже около тринадцати лет, ее тело вполне оформилось; Арайя обладала не слишком высоким ростом, однако фигурка ее была на удивление пропорциональна, отчего она казалась выше и намного привлекательнее, чем обычно бывают девочки такого возраста.

У нее была очень светлая кожа, черные, как ночь, волосы, а глаза медового цвета, раскосые и выразительные, придавали ей экзотический и даже несколько пугающий вид, отчего в ее присутствии смущались даже самые отважные воины и благородные кабальеро.

Ночь тянулась нескончаемо долго. Каждую минуту канарец боялся потерять любимую. Это была бессонная ночь, полная глубокой горечи, и он в сотый раз задавался вопросом: почему злодейка-судьба столь неотступно его преследует, с каждым разом изобретая все более изощренные пытки?

Он не желал даже думать, в какой ад превратится его жизнь, если Ингрид навсегда исчезнет из этого мира, и перед самым рассветом поклялся самому себе, что непременно спасет ее, и раз и навсегда покончит с проклятым капитаном Леоном де Луной, чья мрачная тень так неотступно их преследовала, угрожая вконец отравить остаток жизни.

Ведь именно он, вне всяких сомнений, подговорил Бальтасара Гарроте возбудить это злосчастное дело о колдовстве; канарец не сомневался, что хотя капитан поклялся забыть бывшую жену, но ненависть, сжигавшая его изнутри, вполне могла заставить нарушить клятву.

Если виконт не смог забыть ее за минувшие девять лет, то не забудет уже никогда, и даже в Новом Свете, каким бы он ни казался огромным, нет места для них обоих.

Нет, канарца никогда не смущали мысли о том, что придется убить человека: слишком часто уже приходилось это делать — просто для того, чтобы самому остаться в живых. Однако за эту бесконечно долгую ночь, наполненную глубоким отчаянием, он пришел к выводу, что убийство виконта де Тегисе значит для него намного больше, чем просто обычная самооборона.