Сильнейшие

— Сын плешивой змеи! — со слезами в голосе бросила девушка, и побежала вниз, не щадя ног, прямо по острым стеблям.

…Там, в долине Сиван, когда северяне, молчаливые, ошеломленные неожиданной развязкой, возвращались в лагерь, Этле почуяла щелку в незримой стене, окружавшей Лачи. И рванулась туда, пытаясь не столько прочесть что-то, сколько высказать обиду свою — «пусть видит, что пришлось мне пройти!» И — разглядела сама, ненужное, ей не предназначенное. Всего миг понадобился, чтобы понять, от чьей руки приняли смерть северяне, те, за которых сама Этле требовала мести у Юга.

Может быть, в ином состоянии она потребовала бы суда Тейит, высшего, когда собираются все взрослые отпрыски четырех ветвей, потребовала бы, если б ее не заставили молчать — и плевать, насколько разумной зовется такая попытка. Но сейчас ее хватило лишь на одно: отвязать могучего самца грис и мчаться в ночь, без дороги. Животное само выбирало путь. А теперь издыхало на склоне.

В короткие мгновения передышки Этле сидела, обхватив руками колени, и, как безумная, хохотала. Над собой, над Айтли, который верил всем — и сестре, над Лачи, который убил своих и потерпел поражение. Потом поднималась и снова торопилась куда-то — не на юг, не на север; к морю. Этле, Раковинка перламутровая, вспомнила о нем, не виденном никогда — и думала только о нем. О большой воде, такой же большой, как человеческая глупость и подлость. Только она смоет липкую невидимую грязь с Этле, успокоит девушку навсегда.

Северянка не думала, что путь до моря ей попросту не осилить. И, когда на втором закате упала возле корней акашу, отпустила на свободу душу, надеясь, что хоть она верху увидит море, пока тело будет гнить в ложбине, поросшей редкими деревьями.

Сгорбленные фигурки знали многое, недоступное хору. Знали, куда направит дыхание ветер, знали, через сколько солнц придут чужаки, знали и про неподвижную девушку под узловатыми корнями дерева-исполина. Дикари-рууна отогнали хищников, забрали ее с собой; несли долго, солнце садилось три раза, а она все не просыпалась. Бледнее и тоньше становились лицо и руки, еще легче тело. Так Теряет жизнь сорванный лист.

Узкая ложбина сменилась лесистой степью, и все выше становились холмы. Рууна бежали, не зная усталости. И бросали своим, мирным, неслышный призыв: приведите Ту, что подобна луне.

Еще через несколько солнц Та, что подобна луне пришла. Склонилась над лежащей на охапке тростника истощенной девушкой.

Девушка была — и одновременно ее не существовало. Когда маленьких учат покидать тело, это скорее забава; все охотно идут на подобный урок. Не страшно — рядом всегда кто-то из взрослых, его присутствие — теплая рука в темноте, сжимающая твою руку, горящий костер в двух шагах от тебя, когда отходишь в ночь из освещенного круга. И лишь оставив свое тело самостоятельно, понимаешь — это не смерть… это хуже.

Этле распылена была в пустоте, где не рождалось ни солнца, ни звезд. Ни разума, ни сердца, ни ее самой — но при этом она ухитрялась помнить, откуда пришла и даже — как можно попасть обратно. Только не было смысла. Там, на земле, под корнями, осталось тело… и Этле ждала одного — пока тело умрет и можно будет окончательно раствориться в пустоте. По преданию, такие — зависшие между есть и нет — лишены были и жизни, и посмертия.

Но в блеклую, никакую пустоту вкрался шепот — он не настаивал на возвращении, просто звучал печально — будто мать поет колыбельную умирающему ребенку. Поет, желая порадовать его в последний раз и веря — пока она поет, ребенок сможет дышать.

И лежащее где-то на земле тело вдруг стало теплым, желанным для самой Этле… хотелось по-настоящему, ушами услышать этот напев. Отнюдь не так возвращают заблудившихся или ушедших против воли… там это — рывок, боль, ужас от внезапного обретения себя, ничуть не меньший, чем ужас от потери. А здесь… тихая ласка, чем-то похожая на ласку, виденную от Илы — единственной, кто любил близнецов.

Этле открыла глаза.

— Оссиэ. Здравствуй, — сказала незнакомая женщина. За ее спиной, на почтительном расстоянии, виднелись неряшливые темные фигуры полулюдей.

— Кто ты?

Голос ее звучал приятно, однако речь отрывистой была и заметно чуждой для уха:

— Меня зовут Соль. Я давно покинула север.

Не понять, сколько ей весен — она могла быть матерью Этле по годам, могла быть сестрой. Дикое и нежное лицо с заостренным подбородком и обветренными губами, распахнутые глаза — глаза безумной, слепой и всевидящей. И мальчик рядом — не старше десяти весен, светловолосый, как она сама, только более смуглый, вся одежда — повязка из шкуры пятнистого ихи. Прямой, угрюмый, заостренную палку сжимает в руке.

Ладонь женщины легла на его волосы.

— Акки. Сын…

Этле слабо кивнула, не зная, что говорить. Да и горло едва повиновалось. Женщина продолжала, ничуть не смущаясь молчанием:

— Ему восемь. Он у меня охотник…

— Выглядит старше.

— У них, у рууна — кивок в сторону дикарей, — В такие годы уже почти взрослые… А в Тейит до шестнадцати дети.