Сильные. Книга 1. Пленник железной горы

Ну да, верно: светлая Айысыт дядю Сарына услышала, а Уот чем хуже? Она — за три неба, он — из-под земли. Это я понимаю.

— Дядя Сарын, а вот вы говорили: сила есть — ума не надо…

— Запомнил? Молодец.

— Это и у адьяраев, и у айыы?

— Скажем проще: это у боотуров.

— Кроме силы у нас ведь еще… Ну, всякое есть, верно? Уот роды учуял, а я стреляю здо̀рово. Ворону в глаз — бац! Это ведь не сила, это меткость?

— Продолжай.

— А нельзя так, чтобы и сила, и чутье, и меткость, и умным остаться?

Мог бы, надавал бы себе по шее. Знаете, как дядя Сарын огорчился?

— Ну ты бьешь! Ну ты и бьешь, Юрюн-боотур! В самую мякотку! Ах, если бы! Увы, дружок, не получается. Мы ведь именно этого и хотели. Просто забыли, дурачьё: за все приходится платить. Тебе ведь нравится быть боотуром? Страшная это штука: нравится…

Ничегошеньки я не понял, чего они хотели, и кто такие «мы». А переспросить постеснялся. Нет — значит, нет. Буду расширяться, только когда очень уж приспичит, и усыхать поскорее. Дядя Сарын дурного не посоветует. А то сделаюсь как Уот: однорукий, одноногий, одноглазый, а тупой — ужас! Семью, правда, любит, родственников…

— Есть еще такая штука, — он подслушал мои мысли. — Называется сила воли. На нее одна надежда. Взять, к примеру, твоего брата Мюльдюна…

* * *

— Эй, Юрюн!

— Чего?

В кои-то веки Мюльдюн меня сам окликнул. Случилось что? Я завертел головой: на всем видимом пространстве Сиэги-Маган-Аартык царило спокойствие.

— Заставу помнишь?

— Ага!

Кто ж таких молодцов забудет? Впереди показалась шестерка золоченых столбов с беркутами на верхушках. Еще одно небо — и мы дома.

— Мы теперь — как они, брат. Только у себя в улусе.

— Точно!

Надо же, подумал я. У братьев и мысли сходятся! Я, помнится, едва стражей-заставщиков увидел, тоже решил: они — как мы. Гора и стрела. Впрочем, Мюльдюн имел в виду совсем другое. Тогда я этого не понял — брат не умел складно выражать свои мысли.

Ничего, жизнь мне быстро объяснила, что к чему.

ПЕСНЯ СЕДЬМАЯ

Копьями на лету потрясая,

С воплем сшибались, дрались;
Рогатины всаживали друг в друга,
Бедренные кости круша,
Били друг друга в темя и в глаз,
Гнули друг друга до самой земли,
Подымали в воздух, крутя,
Проклиная, стеная, кряхтя,
Поединки по тридцать суток вели,
По темени палицами долбя,
Понапрасну силу губя…

«Нюргун Боотур Стремительный»

1 Зови стражей, папа

— Папа, ты занят?

Отец не ответил. Закинув ноги на перила, он смотрел на горы.

— Ты занят? Если ты занят, я…

Мальчишка, я не знал, как называется состояние ума, когда кажется, что с тобой это уже было. Вчера, позавчера, сегодня, а главное, будет завтра, послезавтра, всегда. Так носят болезнь, даже не подозревая, что болен, и вдруг бац — недуг выскакивает наружу и хлопает в ладоши: «Вот он я! Ложись, братец, помирай!» Сто раз я заходил к отцу на веранду. Сто раз наш разговор начинался одинаково. Сто раз, и вот на сто первый все изменилось.

Почему?

Наверное, потому что я был не я.

У входа на тоненьких ножках приплясывал не человек, а рассказ. Поездка в Кузню. Похоть и забота несчастной Куо-Куо. Выбор доспеха. Ужас перековки. Дорога в Елю-Чёркёчёх. Вечно голодная нянюшка Бёгё-Люкэн. Визг Сарын-тойона. Знакомство с адьяраем Уотом. Слова драли глотку, рвались с языка, и встреть меня отец иначе — я бы, пожалуй, рассказал ему даже о железных колыбелях на вертящемся острове, о поисках неведомого мне брата, хотя вначале вовсе не собирался открывать родителям эту, принадлежащую только мне тайну. Да что там! Я выложил бы все от начала до конца, секрет за секретом…

Протянув руку, отец взял чорон с кумысом. Не торопясь, сделал пару глотков, вернул чорон на столик. Плотнее укутал ноги дохой из темного соболя. И лишь тогда ответил с привычным благодушием:

— Рад тебя видеть, Юрюн.

Нет, он не видел меня. Он смотрел на горы.

— К тебе можно?

— Можно.

И тут я сказал то, чего нельзя было говорить. Я — убитый в зародыше рассказ. Я — возвратившийся сын. Я — боотур Юрюн Уолан, Белый Юноша, сын Закона-Владыки.

— Тебя тоже надо будить? — спросил я.

И когда он промолчал, я переспросил с нажимом:

— Да, папа?

Какое-то время папа не двигался. Не слышал? Но вот он повернул ко мне спокойное, лоснящееся от пота лицо, и стало ясно — все он услышал, все до последнего звука. И все распрекрасно понял. Так понял, словно я по совету Уота Усутаакы взял рогатину в семь саженей и всадил ему под ребра: кэр-буу!

— Ты, — в горле у отца клокотало. — Ты…

Ты, мерзавец, услышал я. Ты, гаденыш. И еще много чего услышал я от проснувшегося отца. Пот стекал по его лицу — ручьи, реки пота! Он сидел без движения и словно гнался за мной по веранде с колотушкой, вколачивая в сыновнюю голову — да расширится она! — оскорбление за оскорблением.