Сильные мести не жаждут

Я вышел во тьму ночи; обер-вахмистр, настороженно следя за мной, двинулся следом. Возле нашего «хейнкеля» стоял часовой и тоскливо посвистывал, держась за ремень карабина. Обер-вахмистр поднялся по металлической лестнице в самолет. И я увидел, как он фонариком освещает там пилотское отделение. Мелькнула мысль: вскочить, убить его, завести мотор и…

Наивная мысль. Обер-вахмистр следил за каждым моим движением. Он будто улавливал мое настроение, читал мои тайные мысли или, может, был недоверчивым и понимал, что русский пленный летчик — это первый враг, которого надо остерегаться больше всего. Я стоял возле самолета и ждал, когда обер-вахмистр позовет меня. Пора заводить моторы.

— Ауф! — скомандовал сверху обер-вахмистр и посветил мне в лицо фонариком.

Я взялся за лесенку, первая ступенька, вторая, третья… И вдруг где-то далеко мигнули фары машины, целого кортежа машин. Свет заливает аэродромную полосу, выхватывает из темноты сторожевые башни, дома, ангары…

Сердце мое сжалось от тревоги. Обер-вахмистр замер от неожиданности. Испуганно глянул сквозь иллюминатор на эти огни, потом бросился в пилотскую кабину. Пропустил меня вперед и приказал заводить моторы. Сперва заревел правый двигатель, потом левый… Я поддал газа. Гул перешел в рев. Обер-вахмистр нервно всматривался в оконце.

Что это? Партизаны? Но почему так открыто? Почему с включенными фарами?

— Зовите оберштурмфюрера и оберста, — сказал я своему охраннику. — Мы можем взлетать.

Фары все ближе. Вот они уже около комендатуры. Погасили свет. Я вижу, как из двух бронетранспортеров выскакивают солдаты и бегут к комендатуре. Какие-то команды, крики караульных…

Я крепко вцепился в штурвал. Обер-вахмистр стоит надо мной, застыл, будто парализованный. Я чувствую его панический страх. Он уже догадался, что произошла беда и что эта беда не обойдет и его. Сейчас он даст мне команду. Будем взлетать. Я наклоняюсь вперед, слегка передвигаю сектор газа…

Вдруг внизу, возле трапа, зычный властный голос:

— Обер-вахмистр! Выйти из самолета!

Мой страж секунду стоит оцепенелый. Он еще не может постичь этой команды. Он парализован. Но сознание медленно возвращается к нему. И он начинает неторопливо спускаться по ступенькам вниз. Наконец сообразил: прибыла полевая жандармерия! Может быть, о замысле Бухмаера стало известно? Конец! Всему конец!..

Я в трансе. Моторы гудят. Возле трапа уже никого нет. Жандармы не знают, что я в самолете. Вижу, как они ведут через летную полосу обер-вахмистра, как широко отворяются двери комендантского блока и оттуда в ночную тьму вырывается сноп света. Пока они там опомнятся, у меня еще есть несколько свободных минут. Уже не думая, быстро подаю сектор газа вперед. Моторы воют дикими зверями. И наконец самолет срывается с места.

На сторожевых башнях вспыхивают прожектора. Прекрасно! Пускай светят. Взлетная полоса освещена… Моторы ревут, самолет набирает скорость, быстрее катится по полю. Колеса бьются о комкастую землю. И вот мой самолет (теперь уже мой, мой!) отрывается от земли.

Этой же ночью я приземлился на луговине среди гор. Через два дня нашел партизан. Там увидел Капитана и Сержанта. Им повезло больше. Они опустились на парашютах прямо в расположение одного из партизанских отрядов. Но тогда я не сказал им, как попал к друзьям — югославам: не очень-то хотелось распространяться о своем пленении».

* * *

Телефон все-таки зазвонил. Капитан нажал на кнопку ночника и хотел взять трубку, но его опередил Сержант, который только что вернулся из буфета. Звонок был настойчивый, требовал внимания, и Капитан подумал, что тот, кто звонит, будет таким же настойчивым и требовательным.

Кто звонит? Не Ружена ли случайно?.. Ружена… Вот и просим, заходите, познакомимся наконец. Весь боевой экипаж, как вы желали, в полном составе. Кроме вашего отца, разумеется.

Они пришли. Ружена, пышнотелая, черноволосая, с настороженными, прищуренными глазами и тяжелым подбородком, стан необъятный, как у многодетной матери, движения уверенные, властные. Рядом с ней муж: в очках, сухощавый, с редкой бороденкой, испуганный и заискивающий перед своей волевой женой. Была с ними и Руженина подруга, бледнолицая, усталая. И еще дальняя родственница, безликая особа с прозрачными настороженными глазами. Целая делегация.

Поставили на стол бутылки, торт, уселись, кто где. Первой начала говорить Ружена:

— У меня двое детей. Двое крошек. Вот таких крошек! — Она рукой даже показала, каких именно. — И он ограбил нас. Просто зверь, а не отец.

Кибернетик с реденькой бородкой (он так и отозвался на приветствие: «Кибернетик») заговорил с легкой печалью и растерянностью. Он широко разводил руками и сокрушенно вздыхал. Дескать, стыдно за Романа Васильевича перед людьми, оставил дом, живет в какой-то хибаре, связался с алкоголиками. И все это в пику родне.

Вмешался хмурый сержант:

— Нельзя ли без судебных приговоров! — Он резко отодвинул от себя бутылку с коньяком.

— Товарищи, товарищи! — залепетала бледнолицая Руженина подруга. — Мы же пригласили вас как наших друзей… почти родственников. Один экипаж.