Силоам

И вот тогда он заговорил о том, что называл «долгом переменить обстановку». Когда ты научился что-то делать очень хорошо, совершенно освоился с какой-то идеей, в этот момент она перестает тебе служить и ты сам перестаешь быть живым человеком… На третий день он рассказал притчу о государе, отрекшемся от трона безо всякой причины, уступив внезапному влечению к простым и таинственным движениям жизни и ушедшем из дворца просто так, потому что ему однажды захотелось прогуляться в поле… Наконец, Пондорж заговорил о городах; рассказал о тех, в которых бывал, и о том, что он в них увидел. Он искал во всех городах место, где город кончается, где его городское сознание распадается, где он связан с полями, с морем. Он полюбил приморские города из-за этого смешения, будоражащего людей… И в этот же день Пондорж говорил о смерти и восхвалял ее. «Если бы вещи не переставали существовать, — сказал он, — то мы бы перестали их замечать. Именно поэтому вещи конечны. Без этого не было бы знания, не было бы мысли. Не было бы ни вопросов, ни ответов; не было бы ни дрожи, ни любви! Без смерти, друзья мои, не было бы жизни!..» Таким образом, по его словам, жизнь воспринималась в своей полноте только через то, что ее отрицает… «И поэтому, — сказал он, — в одном больном человеке больше жизни, чем в целом городе здоровых людей. Вы почувствуете это, когда снова спуститесь к здоровым людям, снова застанете их уснувшими под сенью их маленьких городков; вы увидите, как смешны для вас предметы их споров, их страстей! Да простят меня те, кто здесь сильно страдает! Болезнь — это яд, но это полезный яд, убивающий в нас чувства-паразиты, обман, ложных богов! Болезнь, скажу я вам, это то, что исторгает истину из уст людей!..»

По внимательным слушателям прошла волна молчаливого волнения. Симон, понимавший, что Пондорж, наконец-то, распрямился во весь свой настоящий рост, вдруг вспомнил поразившие его слова Массюба, услышанные через стену: «Скажите, старина, вам бы только проповеди читать!..» Теперь они слушали Пондоржа и уже более не смели взглянуть на него: они его боялись. А, вот теперь-то они его испугались! Как бы им хотелось, чтобы он не зашел далее тех выходок, которыми вначале приковал их внимание. О тех байках, по крайней мере, они бы забыли, как только вышли отсюда! Но теперь каждое слово пронимало их до самых печенок, задевало за живое, и они знали, что эта рана долго не заживет; поэтому они почти с ужасом слушали человека, собиравшегося научить их любить не только болезнь, но и смерть — «не ту смерть, чей столь неверный и отвратительный образ передается из поколения в поколение, не разрушающую смерть, но смерть соединяющую!..» Вот, значит, к чему он пришел после стольких окольных путей и анекдотов!.. Они дрожали; это было ужасно, теперь они более не посмеют зажмуриться перед трупами! Они больше не смогут оставить мертвецов лежать в ожидании одних в маленьком подвальчике, в нелепых праздничных костюмах, с четками в руках, между четырьмя свечками! Сквозь страх, преследовавший их с детства, к ним приходила странная любовь к этим странным мертвецам, ужасным мертвецам, чье существование до сих пор от них так тщательно скрывалось, и о которых старательно предоставляли заботиться другим, с повадками чиновников… И вот это все, эта новая любовь шла к ним от этого человека! Пондорж забрал над ними почти чудовищную власть, из-под которой им больше не удавалось вырваться. Г-н Лаблаш и майор Ломбардо, упершись локтями в колени, один подле другого, смотрели в пол вытаращенными глазами. Сен-Жельес потерял свой самоуверенный вид, без которого его трудно было представить, и походил, в своей пестрой шерстяной одежде, на шкуру убитого зверя, на коврик у кровати. Кто-то, непонятно где, вскрикивал, словно ему ломали кости. Зал, в который люди принесли все свои различия, теперь, перед Пондоржем, был монолитом внимания и ошеломления. Прижавшись друг к другу, они сначала смотрели прямо перед собой, как лунатики. Затем жизнь вернулась к ним через уши, как струя крови…