Силоам

Но были дни, когда мысль о том, что скоро раздастся звонок окончания короткого вечернего перерыва, вызывала у него мучительное беспокойство. Это случалось, когда ожидание, нараставшее в нем целый день, переходило в тревогу. Он ждал; он убеждал себя, что ждет Жерома; он ждал его так, будто Жером должен был доставить ему какое-то необыкновенное послание, словно он мог успокоить его, спасти от этой трясины, из которой ему каждый вечер приходилось выкарабкиваться. Ибо своих мыслей ему больше не было достаточно: в этот час они становились ядовитыми, и Симон начинал во всем сомневаться. Он говорил себе, что у чудес нет будущего, что девушки, увиденные возле окошек, очень быстро исчезают и что жизнь сама собой вновь становится по-будничному тусклой. Образ встреченной им девушки тогда снова начинал доставлять ему страдания, и, пребывая в убеждении, что он ее больше не увидит, он желал бы узнать, что ее никогда и не было или что она умерла. Мертвую, он больше не мог бы ее ждать. Он избавился бы от этой надежды, которая вдруг причиняла ему такую боль. Он теперь мог ждать только Жерома, ждать… Но как знать, кто может прийти?.. Часто Симон проводил так долгие минуты, лицом к лицу с этой странной штукой: своим ожиданием… Ему казалось, что он узнает это ожидание!.. Оно никогда его не покидало, это было то, давнее, самое давнее волнение его жизни, вернувшееся к нему после забытья, почерпнутого в работе и легких интрижках, — как старая преданная собака, слепая и роковая: ты думал, что утопил ее, а она вдруг вылезает на берег с влажным взглядом и прилипшей к телу шерстью. В первый раз за много лет Симон столкнулся с этим волнением, этой тревогой, таящейся в глубине любой жизни — своим ожиданием. Если люди изобрели труд, выдумали любовь, думал он, то прежде всего для того, чтобы скрыться от этого пугающего их ожидания и никогда не подвергать себя риску оказаться с ним один на один. Один… Симон снова понимал, что он одинок, и всегда таким был, и именно в этом причина всей его тревоги. Вот что он узнал в Обрыве Арменаз: что он одинок. Да! От этой мысли у него вдруг сдавило горло, им завладела беспросветная тоска, подобная той, которую, должно быть, узнал Адам после сотворения мира, до того, как ему дали жену, — хотя потом, наверное, он узнал еще большую. Эта тоска, должно быть, медленно прорастала в глубине его существа, прикрываясь сверкающим интеллектуальным панцирем, над чьим созданием он работал столько лет и который, сам собой, должен был защищать его от всяческого беспокойства; и вот теперь тоска наконец вышла наружу, как страдание, вобравшее в себя все страдания, сметая все препятствия, которые пытались поставить на ее пути, но, по крайней мере, неся с собой доказательство подлинности и жизни. Ибо если в страдании и есть смысл, то только этот: доказать нам наше собственное существование.

Но это ожидание в нескончаемые вечера зарождалось сначала не в самом Симоне. Оно понемногу, потихоньку возникало в разрозненных предметах вокруг него. Как только был закончен ужин, как только уносили поднос. Именно унесенный поднос и был сигналом. Предметы тогда начинали менять окраску. Стена бледнела. Последний отблеск дня принимался с мнимой правдоподобностью посверкивать на донце стакана, круглой медной ручке. И особенно эта пустота, ах! Огромная пустота комнаты!.. Здесь были предметы, которые в сумерках понемногу заявляли о потребности в странной жизни. Это было зеркало, ужасно голое зеркало, прилипшее к стене, красовавшееся там, словно желая шире раскрыться для отражений, и лишь вызывая этим ужасное ощущение своей ненужности. А кресло! Такое удобное кресло, на которое было так приятно смотреть, но его ручки тоже раскрывали объятия со злой иронией, а слегка наклоненная спинка страстно баюкала невидимку! В самом деле, в этот час у всех вещей были руки, они стремились раскинуться, сжать, схватить вас. Вещи принимались рассказывать о себе, мечтать вслух, неразличимо. Все их ожидания передавались Симону, давили на него, душили. Снаружи, в широком прямоугольнике окна, треугольная вершина Монкабю излучала некое холодное, враждебное свечение; снег, более не ободряемый закатом, гас, становился белым, как вата. Легкие облачка образовывались в долине, терлись о подножие гор, обволакивали их, пока не выныривали вершины, отрезанные от всего, мертвенно-бледные, похожие на привидения…

Затем наступала ночь, и спокойный мир лугов словно тоже ждал, с каждой минутой еще сильнее ждал чего-то более красивого, хорошего, что должно было родиться. Вздрогнув, Симон вдруг замечал подвешенную вверху окна первую звездочку, появившуюся, как знамение в молчаливом просторе и ясности неба.