Силоам

Перед глазами его стоял Массюб; он еще слышал, не в столь далеком прошлом, каркающий голос, говоривший ему: «Ну, как ваши делишки?..» И этому человеку Ариадна дала свою руку; и Симону вдруг показалось, что он дал ему свою — да, подставил свою руку, свою собственную руку для поцелуя Массюба, и этот поцелуй искупал другой — тот, на губах Минни… Ибо он мог теперь все искупить, только любя, через Ариадну, самого Массюба — более чем братской любовью.

Ночь уже почти совсем сгустилась. Вдалеке Большой Массив совершенно растаял под луной, раздавившей его собою. Минута была проникнута глубоким покоем. От земли, утесов, застывшей дороги веяло сильным холодом… Они пошли вниз и увидели над собой дерево, покрывающее дорогу своей тенью, с которой смешивались их собственные. Дерево молча завладело ими… «Оно обнимает нас, — прошептал Симон, — видите — оно обнимает нас своими ветвями, вас и меня, и объединяет нас своей тайной…» Они шли бок о бок, Симон касался Ариадны плечом, и она положила руку на это плечо, просто, не обнимая его; и эта рука была так легка, невесома, — будто птичка опустилась на него с дерева…

— Вы так любите его? — сказала она.

— Оно — моя сила, мой покой, — прошептал он. — Мой самый большой покой…

Она подняла к нему глаза, словно встревожась.

— Симон!.. Разве я не несу вам покоя?

Он не ответил. Он только взял ее за обе руки и заглянул в самую глубину ее глаз.

— Вы!.. — воскликнул он в глубоком волнении.

Но она не поняла, что он хотел сказать.

— Разве я не несу вам покой? — снова спросила она. — Вы так часто говорили мне это…

— Я все еще жду ответа, — сказал он, — ответа, которого не дает мне ни природа, ни вы…

Он заметил, как легкий трепет пробежал по ее лицу. Она не сразу ответила:

— А что же еще делать в жизни, если не ждать?.. И это вы мне говорили.

— Есть время для ожидания, — начал он…

Но не решился закончить. Он приблизился к ней, словно хотел поцеловать; она, в свою очередь, казалась смущенной и отступила…

Они расстались как раз под ветвями дерева. Она пошла по тропинке, спускавшейся прямо к потоку, и Симон тотчас потерял ее из виду. Кусты, поток, ночь поглотили ее хрупкую тень, и когда он позвал: «Ариадна?» — никто ему не ответил.

VI

Симон был теперь другим человеком. Мысль об Ариадне больше не покидала его; он укорял себя, как за проступки, за минуты, проведенные вдали от нее, при этом им овладевало нетерпение, делавшее эти минуты тягостными и нескончаемыми.

Теперь он на целые вечера запирался в своей комнате, одержимый поиском Ариадны, вырываемой маленькими частицами у реальности, бывшей теперь всего лишь отпечатком на бумаге. Он принялся ее фотографировать… Но первое же полученное изображение его разочаровало. У него была вульгарная точность, упускавшая подлинность; сходство касалось только внешних очертаний: это оскорбляло вкус, как копия с произведения искусства, в которой находишь все детали оригинала, кроме того особого дыхания, что в искусстве, как и в природе, является признаком гения. Но Симон вскоре заметил, насколько, по воле бесчисленных причуд света, оптический глаз, зачастую при помощи одной простой детали, изощрялся в построении реальности, ускользавшей от его взгляда, но действительно принадлежавшей подлинной реальности и часто по-особому освещавшей ее. В общем, нужно было использовать кажущуюся неверность объектива; благодаря ей, жизнь, наконец, снова могла наполнить собой свое изображение; и если достичь абсолютной подлинности было невозможно, то, по меньшей мере, можно было попытаться достичь крупиц этой подлинности, которые, множась, могли бы сложиться, пусть даже только в сознании, в целостную картину. Именно эти фрагменты подлинности, прелюдию подлинности более полной, хотя и невидимой, Симон некоторое время выискивал от изображения к изображению. Но этого ему уже не было достаточно. Поскольку на вершине каждого искусства лежит предел, за которым художник погружается в безумие, Симон теперь пытался осуществить в каждом отдельном изображении то лелеемое им трансцендентное видение, которое начинало преображать в нем саму породившую его любовь. Именно это явление он каждый раз, томясь, подстерегал в сияющем прямоугольнике увеличителя.