Силоам

Она произносит эти слова глухим, глубоко запрятанным голосом, который Симон слышит впервые. Она словно хочет сказать еще что-то. Но тотчас берет себя в руки и замыкается в своем молчании. Дальше она не зайдет; она остановилась на этих словах; она прекрасно знает, что сказать больше нечего… «Случилось!..» Симону хотелось бы поблагодарить ее за это слово, вырванное у ее обычной сдержанности. Значит, для нее что-то случилось! Но тогда почему же все происходит так, будто ничего не случилось? Почему под жалкой, ничтожной инсценировкой пытаются скрыть событие, которое Пондорж называл таким красивым, таким нужным?.. К чему пытаться изувечить смерть? Ибо прав был Пондорж, теперь Симон это знает — он знает это благодаря совершенно новому знанию: эта смерть омолодила его кровь.

«Случилось…» Он восхищен точностью этого слова, внушенного сестре Сен-Базиль стремлением не произнести более страшного. «Случилось…» Так и Ариадна сказала ему накануне… А в конце концов — это ли не выражение, лучше всего подходящее для обозначения того, что мы знаем о смерти…

VIII

Дни становились длиннее. Тропинка Боронов очистилась окончательно; теперь, идя по ней, можно было больше не опасаться угодить в сугробы, залежавшиеся в колеях дорог. Молодые побеги начинали распространять в рыжине ветвей потоки зеленого сияния, с каждой неделей поднимаясь все выше и маня, подобно условному знаку.

По этой тропинке они и пошли. Сначала был лес, а после леса — то голое пространство, откуда уже виден луг от края до края. В этом месте и надо остановиться. Позади — гора, вся из гранита, грузное животное, внушавшее такой страх в первые дни; нечто крепкое, к чему так приятно прислониться. А впереди, за лугом, расплющивая маленькие блестящие крыши домов, — Большой Массив, закрывающий небо своей огромной дугой. Вскоре в самой высокой точке пространства зажегся факел и принялся спускаться с вершины на вершину… Их всегда захватывала врасплох быстротечность закатов. Просто у гор свои привычки, резко меняющие привычки людей. Горы не дают понежиться; они по-своему захватывают вас, а потом отбрасывают в ваше небытие; они не отдаются надолго, не напомнив, что они не ваши, что они созданы не для вас и ни для кого вообще… Но какая драма могла бы придать большую остроту присутствию человека? Симон смотрит на стоящую рядом Ариадну и на горы вокруг нее и, сам не зная почему, испытывает волнение, словно вдруг открыл для себя слабость и смертность обожаемого существа… Последний пик в вышине перестал мерцать; пожар, перекидывавшийся со скалы на скалу, вдруг угас, словно задутая свечка, и снег, изнемогший от этого краткого приступа безумия, внезапно принял погребальный вид. Но как хорошо побыть еще здесь, в холоде потока, в пустоте воздуха, чтобы вместе ощутить дрожь земли, снова оказавшейся в ночи наедине с собой, как будто не существовало ни людей, ни животных.

Она вдруг сказала:

— Я счастлива, что я здесь….

Впереди них лес, обхватывающий Обрыв Арменаз двумя пушистыми руками, начал темнеть; вершины понемногу снова приняли оттенки слоновой кости. Небо позади было чистым, манящим, слегка потемневшим, чуть более погруженным в свою тайну, и являло собой безмерную кротость, разлившуюся надо всею суровостью земли. Неожиданно на горы снизошел дух некой простодушной искренности, и теперь они отдавались вам, сбросив пышное убранство, в наготе, не созданной для объятий… Эти горы были местом, где вам хорошо. Здесь чувствовалась сила великой истины. Поэтому Ариадна и сказала вдруг: «Я счастлива…»

Наступила ночь. Далеко-далеко, на повороте дороги, она поглотила последнее, долго сопротивлявшееся дерево. Оно упиралось всеми своими ветвями, отчаянно раскинутыми по небу. Слышен был его крик… Им все это было знакомо.

Ночь, в которую они поднимались, становилась все более синей. Но та, откуда они выходили, была черна. Не хотелось снова погрузиться в нее.

Они поняли, что никогда не смогут вновь спуститься в эту ночь, преодолеть лес, лежащий на пути, и скользкую тропинку, устланную опавшими листьями, которых не могут проткнуть шипы на ботинках. Они шли медленно. Шум потока умолк, скраденный стеною скалы, и они тоже молчали, как люди, которые знают, куда идут. Симон шел впереди, по крутой тропинке, камни скрипели под ногами. Они были уже довольно высоко, когда Ариадна сказала:

— Симон, мы не сможем спуститься…

Он обернулся. У нее было то выражение лица, которое он обожал — в нем бесстрашие сочеталось с женской слабостью. Он посмотрел ей прямо в глаза и ответил: «Нет».

Они пошли дальше наверх, не говоря ни слова. Он снова обернулся, снова с минуту стоял перед ней, потом сказал:

— Мы сейчас придем к дому Боронов… Знаете?

Ариадна, в свою очередь, посмотрела на него серьезным пристальным взглядом своих больших, горячих, сияющих глаз.

Дальше этого места снег уже не таял, и земля повсюду оставалась белой. Вдалеке, вдоль склонов, леса на ней выглядели растрепанными космами.