Силуэты русских художников

Лирический герой Маковского пытается уйти от преследующего его «мистического безбожия», правда, как ни настраивает он себя религиозно (что особенно заметно в стихах 1950-х годов), это чувство не отпускает его, хотя и дарит минуты вдохновения. Рисунок аполлонического («белый полог зим», «сухая серебристость света», «блеск золотоперых рыб») у Маковского особо четок тогда, когда отражен в зеркалах темных дионисических вод и лирического страха, для тайны которых у поэта «нет названья». Так и поэзия подобна «сну… человеческому о Боге». Однако чем ярче этот сон, этот пронизывающий бездну «луч сознания», тем звезда поэзии становится непризрачней:

На память древнюю ты наложил печать,
ты заклинал тоску: «Учись молчать, молчать,
для тайны все равно признанья не найдешь,
словами сон развеешь и — солжешь».
Но память древняя ответила: «Поэт,
не говори, что слов тайноречивых нет,
дремучую тоску молчанью не учи,
в подземной тишине поют ключи».

На перетекание «двух голосов», дневного и ночного, у Маковского обратил внимание В. Злобин и связал его с одиночеством поэта, с произвольностью его религиозной символики: «…не доказано обратное, что Бог Маковского действительно Бог, а не идол, не отвлеченное понятие и не черт»^{58}. Несовпадение в поэзии Маковского «маски» и «лица», подмеченное Злобиным, говорило, вероятно, о каких-то скрытых противоречиях психологического облика поэта. Элегантность, светскость, талант общественной реализации практически любых творческих начинаний, ностальгия по красоте имперского прошлого дополнялись в Маковском известным оппортунизмом, одиночеством (помноженным на отсутствие семьи после развода с М. Рындиной), обостренным переживанием смерти, равнодушием к каноническому исповеданию христианства и церковной стороне православия.

Большой резонанс в эмиграции вызвало его неожиданное «советофильство». Сам Маковский объяснял его национальной гордостью по поводу победы русского оружия над Гитлером. В 1940-е годы он начал склоняться к мнению, что политическая миссия эмиграции подошла к концу и что русским за границей следует прежде всего смотреть в будущее, которое обещает перерождение коммунизма и амнистию бывшим классовым врагам. Поэтому. Маковский был среди тех (В. А. Маклаков, Д. М. Одинец, А. С. Альперин, В. Е. Татаринов, М. А. Кедров, Д. И. Вердеревский, Г. Адамович и др.), кто 12 февраля 1945 года посетил советского посла во Франции А. Е. Богомолова и предложил со своей стороны путь примирения с советской властью. Позднее Маковский содействовал встрече А. Е. Богомолова с И. А. Буниным.

Подобная позиция поставила его вне круга общения с многими эмигрантами первой волны, которые полагали (как Н. Берберова и Г. Иванов^{59}), что тот намеренно делает многое, чтобы разбить эмиграцию на две враждебные группы. Быть может, оппоненты дали случившемуся излишне категоричную интерпретацию, тогда как для самого Маковского этот поступок был в каком-то смысле естественным:

«Его почему-то недостаточно ценили по достоинству, не прочь были над ним исподтишка подсмеиваться, не всегда принимали всерьез… потому, что даже в его высокой и худощавой фигуре было что-то донкихотское. Между тем это был человек не только с огромным культурным багажом и необъятным грузом воспоминаний, но и с тонким вкусом и большим личным обаянием. Он нередко увлекался, что-то недооценивал, что-то переоценивал, но отчасти в этом и заключалось его своеобразие»^{60}.

Эстетизм «1912 года», который во многом воплощал Маковский и который отверг Диониса ради поклонения Аполлону, проявился и в его понимании религии. Хотя в образном ряду послевоенных произведений Маковского (как стихов, так и прозы) религиозная тема занимает существенное место и его даже порой можно принять за идеалиста соловьевского призыва, реально ему, позитивисту по натуре и естественнику по образованию, ближе замысловатые изгибы скепсиса, в иронической манере А. Франса одновременно и утверждающие и отрицающие. Между тем, по наблюдению поэта Ю. Терапиано, «с годами… он очень спокойно и трезво принял смерть и начал прозревать даже некую форму инобытия, хотя и не мог представить ее себе согласно православной или даже оккультной ортодоксии»^{61}.