Сильвия и Бруно. Окончание истории

 — А есть ли у вас какое-нибудь предположение насчет того, какое место они могли бы занимать в этом мире? Расскажите же мне, что вы об этом думаете! Несут ли они, к примеру (если принять, что они всё-таки существуют), несут ли они какую-то моральную ответственность? Я хотела сказать... — тут вместо лёгкого и шутливого тона в её голосе внезапно зазвучала озабоченная серьёзность, — способны ли они на греховные поступки?

 — Они могут рассуждать... На более низком уровне, разумеется, чем мужчины и женщины, и, как мне кажется, их умственные способности не поднимаются над способностями ребёнка; но у них, скорее всего, есть нравственное чувство. Такие существа, не обладай они свободой воли, были бы нелепостью. Так что вынужден придти к выводу, что они всё-таки способны на греховные поступки.

 — Так вы в них верите? — радостно воскликнула она и сделала непроизвольное движение, словно хотела захлопать в ладоши. — Так скажите же, значит, есть у вас для этого основания?

 А я опять боролся с собой, силясь сдержать признание, готовое сорваться с губ.

 — Я верю в то, что жизнь есть повсюду — не одна только материальная жизнь, не просто такая жизнь, которую можно пощупать, — но также и нематериальная, невидимая. Мы же верим в наше собственное нематериальное существование — назовём это «душой», «духом» или как пожелаете. Так почему вокруг нас не должны существовать другие похожие существа, не привязанные к видимому и материальному телу? Не создал ли Бог вон тот рой счастливых насекомых, просто чтобы он танцевал в солнечном луче один-единственный блаженный часочек, и имел ли при этом Создатель иную цель, понятную нашему воображению, кроме как приумножить счастье на земле? Смеем ли мы подвести черту и заявить: «Он создал это и это, а больше ничего»?

 — Да, да, — закивала она, глядя на меня искрящимися глазами. — Но это лишь причины не отрицать. А ведь у вас есть и более весомые причины, правда?

 — Да, есть, — ответил я, поняв, что не стоит долее отпираться. — И, пожалуй, мне не найти лучшего места и часа, чтобы поведать о них. Я их видел, и в этом самом лесу!

 Леди Мюриел слушала меня, не перебивая. Она молча шла рядом, склонив голову вперёд и крепко стиснув руки. По временам, пока длился мой рассказ, она коротко вздыхала, словно охваченное восторгом дитя. А я рассказывал о том, о чём ни словом ещё не намекнул кому-либо другому — о моей двойной жизни и, более того (ведь моя вторая жизнь была, наверно, всего-то лишь послеобеденной дрёмой), о двойной жизни тех двоих прекрасных детей.

 И когда я рассказывал ей о скакании, которым Бруно обычно выражал свою радость, она весело смеялась, и когда я говорил о Сильвиной доброте, о её не знающей предела бескорыстной и доверчивой любви, она глубоко вздохнула словно человек, услышавший какие-то драгоценные известия, по которым долгое время изнывало его сердце, и в глазах её засверкали счастливые слёзы.

 — Давно-давно я мечтаю встретить ангела, — прошептала она так тихо, что я едва расслышал. — И я счастлива, что встретилась с Сильвией [75]! Моё сердце прониклось к этому ребёнку в ту же минуту, как я её увидела. Слушайте! — запнулась она. — Это Сильвия поёт! Я уверена! Вы узнаёте этот голос?

 — Я не раз слышал, как поёт Бруно, — ответил я, — а вот Сильвиного пенья мне слышать не доводилось.

 — Я слышала, но лишь однажды, — сказала она. — Это было в тот день, когда вы принесли тот таинственный букет цветов. Дети забежали в сад, и я увидела Эрика, который шёл той же дорожкой, и подошла к окну, чтобы он меня заметил. В эту минуту Сильвия запела под деревьями, и эту песню я никогда раньше не слыхала. Там ещё были такие слова: «Я знаю, что это Любовь, это, конечно, Любовь». Её голос звучал словно издалека, словно сон, но был не описать как прекрасен — светел словно первая улыбка ребёнка или как первый проблеск белых скал, бросившийся в глаза страннику, который вернулся домой, проведя томительные годы на чужбине [76], — голос, который словно заполнял всё существо слушателя покоем и высокими раздумьями. Слушайте! — вновь воскликнула она. — Это её голос, и песня та же самая!

 Я не различал слов, но в воздухе раздавались призрачные звуки музыки, которые, казалось, делались всё громче, словно подбирались поближе к нам. Мы замерли, и в следующую минуту у нас перед глазами появились двое детишек, направляющихся прямо к нам сквозь увенчанный аркой из ветвей просвет между деревьями. Они смотрели в нашем направлении, но, скорее всего, не видели нас. Зато мне стало ясно, что в этот раз леди Мюриел тоже пришла в состояние, столь памятное мне, и что теперь «наваждение» овладело нами обоими; однако, хоть и видя детишек без помехи, сами мы остаёмся совершенно невидимыми для них.

 Песня прервалась в тот самый миг, как дети появились у нас в поле зрения, однако мне на радость Бруно сразу же сказал:

 — Такая хорошая песня, Сильвия! Давай споём сначала!

 И Сильвия ответила:

 — Отлично. Тебе начинать, помнишь?