Силы сопротивления

— Чем больше трупов, тем светлее в мозгах! — закричал Максим Андреевич. — Это не обсуждается. Стреляй!

— У меня сын, — сказал человек, сжимаясь в кресле.

Бурдюков опустил руку.

— У него сын, — сказал он. — Семья.

— Придурок! — заорал Максим Андреевич. — А твои родственники? Тридцать тысяч человек на одно лицо. Сила!

— Мы же не люди.

— Правильно, вы — мозги на ножках. Биологическая фикция. Поэтому твое человеколюбие мне не понятно. Тоже хочешь семью? Сделаю я тебе семью, большую и светлую, аж уписаешься. Три жены, восемь братьев.

— А сын?

Максим Андреевич вздохнул.

— Василий, будь добр.

— Пожалуйста.

Прогрохотали выстрелы, пули продырявили кресло, снопом искр взорвался один из мониторов. Захлебывающегося кровью дежурного Максим Андреевич сбросил на пол.

— Вот, — сказал Бурдюкову доктор, усаживаясь на освободившееся сиденье, — посмотри на Юркова. И патроны сохранил, и к общему делу неравноду…

Тух!

Череп только что похваленного Василия брызнул костью и мозговым веществом. Взгляд Максима Андреевича остановился.

— Сергей…

Несколько секунд доктор не мог сказать ни слова. Он открывал рот и теребил воздух у губ пальцами.

Бурдюков посмотрел на пистолет в своей руке.

— Кажется, еще осталось, — сказал он, направляя оружие на Максима Андреевича.

— Нет-нет! — зачастил тот, обретя наконец дар речи. — Сергей, мы же хотим все изменить. Мы — те, кто противостоит всему этому бардаку вокруг. Смотри. Я сейчас достану магнитный ключ и запущу программу. Понимаешь? И программа выбьет симуляционные модули, у этих идиотов они не рассчитаны…

— Зачем? — спросил Бурдюков.

— Как? — удивился Максим Андреевич. — Вы все получите свободу!

— И станем драться за пасту?

— Свобода, Сергей. Разве не об этом ты мечтаешь? Никаких программ, никакого обмана. Честная действительность.

— Что делать только в такой действительности?

— Жить! Бороться!

— За что?

— Придумаете!

— Мы же не человеки.

— Пф-ф! — издал звук губами Максим Андреевич. — А среди людей что, людей больше попадается? Оглянись! На себя посмотри, так сказать, предмет рук и гения человеческого. Я тебе еще объясню: большинство людей — мусор. Изгадят все, залапают, разворуют, а потом пузо чешут и пузыри пускают. У меня, знаешь, какая мысль проскочила? Думаю, собрать вас всех и армией за канал двинуть.

— Зачем?

— А чтобы не думали, что вы — бесправное дерьмо.

— И что дальше?

— Все! — убежденно сказал Максим Андреевич. — Захватим купола, вышвырнем зажравшихся идиотов, будете жить как нормальные люди.

— Но в креслах в любом случае кому-то придется сидеть.

Доктор досадливо поморщился.

— Это да. Без этого никак. Значит, будете сидеть посменно. Осознанно. Сами для себя. А, Сергей? Это же лучше…

Бурдюков выстрелил.

Потом он устроился верхом на пульте, потому что вытряхивать мертвого Максима Андреевича из кресла ему не хотелось.

Возможно, подумалось ему, я совершил подлость.

Это с точки зрения Максима Андреевича. С точки зрения трупа. А с моей? Я не хочу за канал. Ни в одиночку, ни с армией двойников. Вроде бы надо мстить, надо искать справедливости, но это слишком человеческие понятия.

Да, моя жизнь — обман.

Это бесило меня поначалу. Это казалось неправильным и достойным жестоких, бескомпромиссных действий. Это было горько. Но я — подсобный инструмент, как честно было сказано, мозги на ножках. У меня, увы, нет иной задачи, как быть именно тем, для чего меня создали. Выступать против — все равно, что роботу бунтовать против того, что он не человек. Глупое, бесперспективное занятие.

Я — не человек.

Бурдюков вздохнул. Какие мы, к черту, силы сопротивления? Сопротивления чему? Обману, запрограммированному существованию? Да, это можно ненавидеть. Но как так получается, что то, что ты ненавидишь, на самом деле составляет единственное твое богатство? Ведь кроме этого, пожалуй, у меня ничего и нет.

А чтобы появилось что-то новое, необходимо дать кому-то снова залезть в голову. Но это уж, спасибо, не надо!

За дверными створками вдруг застучали выстрелы, словно какие-то настырные птицы пытались расклевать металл.

Тум. Тум-тум.

Бурдюков откинул пистолет. Интересно, Саня Перышкин додумался бы до того, чтобы принять все, как есть?

Тум. Тум-тум-тум-тум.

После длинной очереди, от которой створки покрылись пупырышками, сделалось тихо. Освещение пригасло. По стенным панелям побежала серая рябь.

Странно, подумал Бурдюков. Совсем не страшно.

Возможно, страшнее уже некуда. Действительность, которую он узнал, оказалась никуда не годна. Разве что вид с десятого этажа ее немного спасал.

Бурдюков опустил голову на грудь.

Он уловил, как в разошедшиеся створки проникли настороженные темные фигуры, как узкий свет заметался по залу, но не пошевелился.

— Смотри, — услышал он приглушенный мужской голос. — Еще один.

— С усиками, — сказал другой голос.

— Живой?

— Вроде бы.

Свет пробежал по Бурдюкову, зафиксировался на лице, заставляя того жмуриться от проникающей под веки слепящей полосы.

— Вырубай его, — сказал первый голос.

Бурдюков ощутил движение воздуха, и левая сторона черепа вспыхнула резкой болью, после чего сделалось темно.