Симонов и война

И мне следователь говорит: «А отчего вы не пишете ни на кого? Ведь вот были же всякие разговоры». Я говорю: «Знаете, гражданин следователь, мы и так богом убитые, мы и так перенесли всё, ну что я буду на них писать? Ну где-то кто-то что-то сказал. А вы разве не говорите что-нибудь в своем тесном кругу, что у нас плохо, что хорошо? Тоже говорите. Это не значит, что они антисоветские люди. Вы же сами знаете, что колхозы у нас были и плохие, и хорошие. Хороших меньше, плохих больше, вы же сами знаете это. И что такого особенного в этих словах? Или кто-то сказал: такой-то начальник был плох, но ведь это не значит, что он антисоветский человек, что на него надо доносить. А я считаю, такое писать — просто кляузы разводить». — «Ах, вот вы какой!» Да, вот я такой.

Да, он мне еще сказал: «А вы знаете, за вами еще по тридцать седьмому году след большой, вы еще там не отчитались». Я говорю: «Ну, знаете, бросьте — по тридцать седьмому году, я знаю, что за тридцать седьмой год». Вот здесь он и сказал: «Вот вы какой».

И должен сказать, что Афанасьев никогда, как другие следователи, не бил по самолюбию, никаких каверзных вопросов не задавал, а старался даже помочь мне. Я доволен своим следователем. И после, когда я как-то встретил Афанасьева — я был уже в форме — в магазине, бывшем Елисеева, разговорились, и я говорю: «Как там остальные, кто выпущен, кто нет, и он мне рассказал, что такой-то и такой-то не выпущен, по двадцать пять лет получили. В частности, Самохин получил двадцать пять лет, помните, я рассказывал о нем».

Позвали — иду к своему следователю. «Нет, не сюда, в следующую комнату». Ну уже легче, значит я должен показывать на кого-то. От сердца отлегло. Легче показывать, чем выслушивать, когда на тебя что-нибудь наговорили.

Смотрю, сидят три офицера. «Здравствуйте». — «Здравствуйте. Садитесь. Ну что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедем». — «Куда?» — так от неожиданности. И видимо, я побледнел, потому что он говорит: «Ну чего вы испугались-то?» Я говорю: «Это от неожиданности, собственно пугаться-то мне нечего, хотя вы не сказали, куда ехать». — «Поедете домой». — «Я уже восьмой месяц еду и никак не могу доехать. Уже нахожусь на своей территории, в Москве, а домой не могу попасть. И даже родных не пускаете сюда». — «А сейчас поедете. Только никому не говорите. У вас вещей много?» — «Ну какие у меня вещи, пакеты только».

Сундук у меня, помните, я говорил, итальянский, я туда напихал как можно больше пакетов. Приеду, думаю, наверное, в Москве-то ни черта нет.

К. М. Пакеты с чем?

М. Ф. Пакетами у них назывались продукты, которые военнопленным присылали, американцам, англичанам, то, что нам надавали в Мосбурге и в Париже.

К. М. Они сохранились?

М. Ф. Я берег. Мы все берегли, потому что не знали, что будет, какая судьба дальше будет у нас. А пакетов было сколько угодно, давали неограниченное количество.

«Вы никому не говорите о том, что поедете домой».

Я сказал одному, другому, которых знал, что за ними ничего нет, что они вели себя в плену замечательно, то есть так, как подобает советскому генералу. Я говорю: «Давайте телефончики, нет телефонов, давай адрес». Я сказал, когда вернулся от следователя: «Я, товарищи, уезжаю домой». Они говорят: «Мы так и знали, что ты первый уедешь домой, хорошо, что ты едешь». Я говорю, что мне сказали, что я еду домой, но что я в этом не уверен.

Распрощался со всеми, выхожу. Такая площадка большая перед сходом. Выстроились машинистки, несколько следователей, охрана наша, солдаты выстроились и говорят: «Счастливо, товарищ генерал, добраться». Вы знаете, я расплакался. Значит, я действительно еду домой, они-то знают, раз говорят мне это.

Выехали мы за ворота, спрашиваю: «Куда везете?» — «На Лубянку». — «Э, вашу мать, так бы и сказали, что на Лубянку». — «Ну, потом поедешь домой».

Приезжаем на Лубянку, поднимаюсь на какой-то этаж, не помню. Привели в приемную. Смотрю, написано: «Генерал-полковник Абакумов». Вот, думаю, к кому я попал теперь. Тогда не попал, так теперь попал. Думаю, ничего тут хорошего я ждать не могу.

Открывается сейчас же дверь: «Войдите. Садитесь». У него кабинет в два раза шире вашего, но очень длинный, и тут же прямо у двери стоит стул. Как только вошел, сразу — садитесь на этот стул. А он там, далеко. Головы не поднял, не поздоровался. И я не поздоровался. Что-то писал, какие-то бумаги смотрел. Не поднимая головы, спрашивает:

— Генерал-лейтенант Лукин?

— Да.

— Михаил Федорович?

— Да.

— Нет ноги?

— Да.

— Вторая нога в двух местах перебита?

— Да.

— Рука не работает?

— Да.

— Кто вас вербовал еще?

— Ну, вы же знаете, приезжал Власов, приезжал с немцами, вербовали меня. Предлагали мне подписать воззвание к русскому народу, объявить врагом народа Сталина, Политбюро и все наше правительство.

— Ну и что же?

— Вы же знаете, что я не подписал, не пошел на это дело, старался и Власова от этого удержать.

— Да, нам это известно. Ваша жена писала мне два письма.

Я говорю:

— Что же вы ей ответили?

К. М. И все это, не поднимая головы?