Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года

Показательно, что осенью вокруг символов вновь обостряется борьба, особенно остро она протекает в вооруженных силах. В армии вновь становится актуальным вопрос о погонах, а в военно-морском флоте вновь оспаривается авторитет Андреевского флага. Все это было знаком радикализации масс, процесса, способствовавшего политической победе большевиков и их временных союзников — левых эсеров, интернационалистов, анархистов, украинских социалистов. Однако нет свидетельств того, что за всеми этими конфликтами стояли какие-либо партийные организации. Вернее было бы предположить, что символы, воспринимавшиеся как «старорежимные», вновь стали инструментом самоорганизации масс, формой, позволявшей им выразить свое недовольство.

Политическая борьба почти всегда является и борьбой политических символов, конфликтом разных систем символов. Так, в 1917 г. система символов революционного подполья вытесняла государственные и национальные символы, которые воспринимались как символы «старого режима». Однако после Февраля «борьба за символы» имела и другие измерения. Так, шла борьба за право обладания тем или иным символом, попытки оппонентов использовать «свою» символику встречались необычайно резко. Это нашло отражение и в языке революции: себя, своих политических вождей, например, именовали «истинными знаменосцами», которые «высоко держат» красный флаг. Такая формулировка предполагала, что существуют еще знаменосцы «неистинные», недостойные святых символов, либо обманом их присваивающие. Большевики и умеренные социалисты нередко обменивались обвинениями такого рода.

Борьба шла и за понимание символа, за право его интерпретации, «перевода», приписывания ему того или иного значения. Не все сторонники революции, например, расшифровывали именно социалистическое значение символов. Так, для многих красные знамена были общими «флагами свободы», «флагами братства». Они могли восприниматься и как символы интернационализма, противостоящие всем национальным символам, и как новый русский национальный флаг, символ «революционного оборончества». Но красные флаги могли восприниматься и как «знамена пролетариата», как символ борьбы с буржуазией. В ходе развития революции массы могли переориентироваться на радикальные значения уже принятых ранее символов. Менялась иерархия коннотаций, на первый план выходило самое радикальное понимание знака.

Ориентируясь на «углубление» революции, большевики и их союзники могли использовать в своих целях практически всю систему символов, утвердившуюся после Февраля. Она не требовала радикальной замены, менялась лишь иерархия символов в рамках единой знаковой системы. «Интернационал», например, потеснил «Марсельезу», хотя первоначально и не устранил ее. И в глазах многих сторонников Февраля использование и развитие «их» системы политических символов большевиками делало новый режим «революционным», а значит, и легитимным.

Можно предположить, что именно политические символы, особенно песни, повлияли на формирование политической культуры масс, «проснувшихся» к политической жизни после Февраля. Они стали важным инструментом политического воспитания. Именно усвоение (и неоднократное использование, повторение) политических символов явилось начальной фазой политизации. В этом отношении многие солдаты и матросы 1917 г. повторяли путь, пройденный ранее несколькими поколениями русской революционной молодежи.

Специфика российской революции 1917 г. заключалась в ее синкретичности: символические изменения имели не только собственно политический, но и политико-морально-религиозный смысл. Язык и символы Российской революции проникали в Российскую православную церковь. Но оборотной стороной политизации церкви была сакрализация политики. Революционные символы приобретали сакральный характер, порой фетишизировались.

Революционные символы оказывали на массы, только приобщавшиеся к политической жизни, особое эмоциональное и эстетическое воздействие. Массовая политизация после Февраля первоначально проявлялась в огромном спросе на политическую литературу. Однако многочисленных неофитов политической жизни ждало серьезное разочарование: столь притягательные политические тексты содержали огромное количество специальных терминов и непонятных слов, язык современной политики оставался своего рода чужим, иностранным языком. Требовался специальный их «перевод», поэтому неудивительно, что всевозможные политические словари и «толковники» пользовались большим спросом в первые месяцы революции[1064].