Синдром Гоголя

Через несколько минут Константин Федорович отнял голову от струи, не распрямляясь, потянулся за полотенцем. И только набросив его на голову, поднялся и глянул в зеркало.

Долго он вглядывался в свое отражение, водя по седой щетине пальцами. Руки до бритвы не доходили.

И тут из-за его спины выглянул Кошелев. Но не тот, что был ранее, а с иконы, с этим своим поддетым святостью, мученическим взглядом. Светлые пряди волос были чуть длиннее, чем при жизни, ниспадали на белое, как алебастр, лицо. Бесцветные, но как будто полные слез глаза обрамлены белыми ресницами, чуть тронутые цыплячьей желтизной брови вздернуты, на лбу три тонкие складки.

Грених отпрянул, тотчас больно ударившись затылком о приоткрытую дверь. Кошелев в зеркале исчез, как вспышка.

С тяжелым предчувствием Константин Федорович отбросил полотенце и вернулся к кровати. Ужасно хотелось пить. Вспомнил, что почти двое суток не ел. Посмеялся, что к старости такие пустяки способны свалить с ног. А ведь были времена, когда дневной рацион состоял из одного лишь стакана медицинского спирта и горстки муки с солью. Машинально подошел к ночному столику, обнаружил еще утром опорожненный на три четверти графин. Здесь некому было занести свежей воды. Глотнул эту.

Мигрень как-то несколько отдалилась, но не оставила вовсе. Голова отяжелела еще больше, по-прежнему хотелось вдохнуть – не получалось.

Снял мокрый у шеи плащ, сорвал пиджак и прилег на кровать. Время было послеобеденное, но небо, с утра ясное, опять затянуло свинцом, казалось, вот-вот наступят сумерки.

– Майка! – крикнул Грених. Та не откликнулась.

Глава 11. Предсмертная агония Грениха

Спустя время Грених стал понимать, что это не наступление сумерек давит чрезвычайной тяжестью на глаза. Лежа на кровати и внимательно вглядываясь в посеревшую лепнину потолка, в изумрудного цвета короткие занавески, он понял, что теряет зрение. С бешеной скоростью слепнет. На сию устрашающую мысль сердце тотчас отозвалось увеличенной частотой сокращений, вернулась головная боль, чуть было утихшая после холодного душа. Грених только начал приходить в себя после долгого пребывания в келье преосвященного, наполненной ароматами олифы, каких-то щелочей, кислот и смол, как вновь был сражен целым букетом неведомых симптомов.

В ужасе вскочив с кровати, чтобы распахнуть плотные занавески и впустить в спальню свет, он тотчас оказался на полу, до того сильно закружилась голова. Стены комнаты заходили ходуном, пол и потолок вдруг поменялись местами, занавески висели не прямо, а диагональю, голландская печь сдвинулась к люстре, как на картинах кубистов. Были это уже не портьеры, не печь, не люстра, а далекие темные вытянутые геометрические фигуры. Очертания предметов в комнате расплывались и исчезали. Слабой рукой он потянулся к висевшему на спинке кресла тренчкоту, ощупью нашел карман, достал часы, щелкнул крышечкой, но не смог разглядеть ни циферблата, ни стрелок.

Страшно пересохло в горле. Невозможно было ни вдохнуть, ни сделать глоток, ни крикнуть – голосовые связки стали вдруг будто стальные – неподвижные и тяжелые.

«Кажется, он меня отравил, – пронеслось в мыслях. – Преосвященный отравил меня… Что же делать? Как? Чем? Я и не пил, и не ел у него ничего. Запахом до смерти трудно кого-то довести, разве только если это не отравляющий газ. Но ведь и сам архиерей был в своей келье, тоже дышал своей олифой. Гипноз! Надо было бежать от него со всех ног… Теперь отчасти и не помню, как ушел. Ничего не видно… Где дверь? Нужна вода… Ничего не вижу – это какой-то самый настоящий парез аккомодации[25]… Может, дурман или белена?»

Заставив себя подняться, Грених стал двигаться туда, где по его догадкам была дверь, на ощупь; его окружала плотная серая пелена, будто в номер сошел лондонский туман. Пытался кричать, но осип, голосовые связки не реагировали на усилия воли и сигналы мозга, выходило какое-то шипение и надрывная хрипота. И вдруг сильнейший удар. Точно стена обрушилась.

Придя в себя, Грених вскинул руки и стал ощупывать возникшее препятствие. Это была и вправду стена, но стояла она вертикально, а не повисла сверху, как профессору показалось поначалу. Он просто со всего размаху в нее врезался. Повернул вправо и дополз на четвереньках до двери. Цепляясь за нее, поднялся, распахнул и вывалился в коридор, хрипло крича: «Воды мне, срочно! Кто-нибудь!»

На счастье, в конце коридора оказался кто-то, должно быть, Марта. Голос сообщил, чтобы товарищ Грених не кричал и что сейчас принесут воды.

Он замер на пороге в коридор, держась одной рукой за ручку двери, другой впившись в выступ стены, покачиваясь, как пьяный, и тщетно вглядываясь в туман. Вот точно так же, верно, чувствовал себя бедный Кошелев, которого наверняка тоже отравили. Таким же, как у Грениха, осипшим голосом он кричал, что слепнет, точно так же, как Грених, не мог ровно ходить, его мучили отчаянная жажда и горькое чувство близкой смерти.

Грених прижал руку к щеке – та пылала огнем.