Синдром Гоголя

– И вы мне нравитесь, Асенька, – осторожно погладил Грених черную шаль на ее плечах, боясь на самом деле одного, что видение в его руках растает. – И что же, мне нельзя чувств иметь и собственного желания защитить вас? Я вовсе не из благородства… Вовсе не из благородства и доброты сюда, к вам, пришел. Я не добрый вовсе, я – циник, я – злой, сухарь, бесчувственный пень и любить не умел никогда. Но вижу вас, плачущую, растроганную, безмолвную, и мнится мне, что все же есть во мне сердце. Еще остались живые в нем клетки, прожилки, искры. И горе, сотворившее из меня сухаря, тоже есть, как и у всякого, кто пережил потери в эти нелегкие времена. Но еще… есть и что-то такое, ради чего стоит все отринуть, ибо оно – это «что-то», это необъяснимое, внезапно явившееся, – настоящее чувство. А что, если это спасение и есть? И ваше, и мое? А что, если мы совершим чудовищную ошибку, отвернувшись сейчас друг от друга, останемся каждый наедине со своим горем, со своими тайнами и не протянем друг к другу рук?

Он сам не понимал, что делает и что говорит, будто ему вскрыли голову и вживили мозг какого-то восторженного школьника. Он позабыл обо всех правилах приличия и собственных сединах, видел пред собой лишь эти темно-синие, почти черные от слез глаза под тяжестью мокрых ресниц, разметавшиеся светлые змейки волос, белый лоб, воздетые страданиями брови и уже ни о чем другом думать не мог. Лишь далеко-далеко из самого дальнего угла подсознания на него смотрел прежний сорокалетний Грених и укоризненно, по-профессорски качал головой, приговаривая: «Ай-я-яй, Константин Федорович, ну что ж, вы, батенька, такое затеяли, в самом-то деле!»

Этот полумрак, тени высоких фикусов на стенах, как затаившиеся монстры, черные дыры окон и подрагивающий на сквозняке свет свечи, заставляющий чудищ дрожать, кивать, словно поддакивать, и ночная тишина, дарующая за окном свое благословение пришепетыванием, шелестом, свистом ветра, верно, действовали на них обоих магически. Ася тихо плакала, Грених отвел ее к дивану, усадил, утирал мокрые холодные щеки. Она то сквозь слезы улыбалась, то принималась мотать головой, всхлипывала, слабо сопротивлялась, но тут же опять улыбалась, а вскоре в его объятиях и затихла.

Грених уложил ее, заботливо накрыл шалью, сам спустился на пол и, усевшись на ковре, невольно опять мыслями вернулся к гипнозу. Эта девочка только что призналась, что знает имя убийцы Кошелева. Если, конечно, не сам он устроил весь этот маскарад и теперь запугивает женщин. Один-единственный сеанс гипноза, произведенный незаметно для пациента, способен вытянуть из него даже то, чего он сам прежде о себе не знал. Брат был в этом большим ловкачом, и хоть от мастерства его несло за версту мошенничеством, такая методика приносила плоды. Грених испытывал непреодолимое желание попробовать загипнотизировать Асю, но его давило чувство, что он не имеет права лезть в голову без согласия пациента.

Прошло некоторое время. Дыхание Аси успокоилось, она тоже погрузилась в раздумья, пустым, усталым взглядом глядя в одну точку. Спать она и не думала. Не заснет. Грених мягко гладил ее по волосам.

Заметив отстраненность ее взгляда, профессор перенес руку с волос ко лбу и теперь, едва касаясь кончиком пальца, чертил линию от лба к середине носа – будто тоже погружен в глубокую задумчивость и не замечает своих действий. Вскоре линия стала удлиняться, движение стало плавным, почти незаметным. Грених водил пальцем ото лба Аси к самому кончику ее носа и обратно, от переносицы, описывая линию брови, к виску и уху. Она не только не сопротивлялась, ее стало клонить в сон. Веки ее медленно опускались, будто крылья бабочки – взмах, еще взмах, и ресницы наконец вовсе сомкнулись.

Ася не спала несколько ночей, уловка подействовала сразу, она тотчас задышала мерно, глубоко, как во сне.

– Ты спишь, – прошептал Константин Федорович, нагнувшись к уху девушки. Слова эти прозвучали не как вопрос, но как утверждение. Грених не столько желал убедиться в ее забытьи, сколько запечатлеть в подсознании сей факт.

От легкого прикосновения и теплого дыхания веки Аси чуть дрогнули – движение глазных яблок, характерных для неглубокой дремы. Воображение погруженной в сон откликнулось на голос профессора.

– Ты спишь, – тихо выдохнул он, – и покой теплым, мягким светом рождается под веками – ты видишь его, чувствуешь его тепло.

Ася вновь отозвалась лишь едва зримым движением глаз под закрытыми веками. Под ее щекой покоилась ладошка, губы приоткрылись. Грених сжал кулаки, чтобы не дрожали пальцы.