Синдром Гучкова

Во взгляде Гучкова было столько ярости, с трудом сдерживаемой, что князь счел необходимым отыграть: с этого хватит передать газетчикам в подробности весь разговор, да еще своего яду добавит, ибо считает Протопопова немецким шпионом.

— Ситуация в державе такова, что не до шуток. Положение крайне тревожное, мы едины с вами в оценке момента, но, право же, Протопопов, как обычно, делает не то, что надо, и не с теми, с кем следовало бы... Я сторонник твердых мер, как и вы, Александр Иванович, но...

Гучков перебил:

— Что значит «твердые меры»? Диктатура?

— Нет... Боюсь, что это вызовет крайне резкую реакцию масс... Я бы сказал иначе: абсолютный порядок, подобный механизму часов.

— Думаете получить часовой механизм, мучая заводы ревизиями?

— Я? — Князь искренне удивился. — Ко мне обратилось министерство финансов, поддержанное военными, контролерами, ведомствами, государственным банком... Это же комплексная ревизия. Я, пожалуй, мог бы пойти вам навстречу, согласуй вы это дело с финансистами...

— Готовы продиктовать такого рода письмо?

Шаховской пожал плечами:

— Недостаточно моего слова?

— Мне — достаточно... А вот вашим коллегам по кабинету — не убежден. Без бумажки таракашка, а с бумажкой человек...

Князь вздохнул:

— В этом смысле вы, к величайшему сожалению, совершенно правы... Нас всех поедом ест чиновничий бюрократизм... Хорошо, Александр Иванович, я немедленно переговорю с коллегами. Верьте мне — я ваш союзник.

Это столь неосторожно сорвавшееся с языка слово сразу же позволило Гучкову просчитать, что директор департамента передал весь их разговор министру; продолжается липко унылая игра; не ведают, что творят, воистину. Или они так глупы, что не понимают ситуации в стране? Или же лишены чувства страха? Значит, больны психически? Все как один хотят угодить царствующему мнению, не понимая, что уже смолят веревки, на которых всех их будут вешать, — и меня заодно с ними, вот в чем ужас. И Гучков, сухо откланявшись, заметил:

— Я думал, здесь министерство, а выходит провинциальный театр, где артисты произносят чужие реплики.

...Оглянувшись — не гонят ли следом филеры, — Гучков отправился на совещание коллег по Думе в связи с арестом его «рабочего комитета».

То, что вместе собрались Милюков, Коновалов, князь Долгорукий, было делом естественным: хоть и страдают «левизною», но все же кадеты как были, так и оставались единственно серьезными союзниками — умеренны, страшатся бунта, пытаются решить конфликт с властью миром.

Но Гучков всем ходом событий был вынужден впервые в жизни сесть за стол «узкого» совещания и с теми, кого он всегда почитал своими идейными (да и не только) противниками: с социал-демократом Чхеидзе и думским лидером эсеров Керенским; потом присоединились эсер Александрович (говорили, что он поддерживает постоянную связь с большевистским вожаком питерских рабочих Шляпниковым), меньшевик Скобелев, утонченный аристократ Набоков, еврей из евреев Маргулис, представлявший левых кадетов, и чудом уцелевший от ареста член «рабочего комитета» Абросимов.

Родзянко не пригласили, Гучков объяснил это тем, что следует трезвенно понимать сложное положение, в котором находится председатель Думы, «единственная связь между депутатами и государем, надо беречь его репутацию, императрица и так не может слышать его имени».

Глядя на Керенского, на его цирковой бобрик (неловко, право, взрослый же человек, тридцать шесть лет!), Гучков сразу вспомнил Ивана Дмитриевича Сытина, самого, по его мнению, великого русского издателя. Начал свой труд, когда ему было всего двенадцать; спасибо дядьке, увез из голодной деревни на Нижегородскую ярмарку торговать вразнос мехами; мальчишка был голосистый, с юмором и быстрый; хотели поставить на меха, но московский купец Шарапов взял его к себе в книжную лавку у Ильинских ворот. И стал он офеней — таскал короб с божественными картинками, книжонками «Блюхера да Милорда глупого», дело шло бойко, в восемнадцать лет произвели в приказчики и положили первое в жизни жалованье — пять рублей в месяц. Оборотистый, смекалистый, он, особенно на нижегородских ярмарках, набрал себе в услуженье офеней, те пошли с сонниками, житиями святых, сказками и картинками вразнос, так появились свои деньги — брал процент с выручки. Сорок лет тому назад Сытин испросил у своего хозяина разрешение на женитьбу, начал свое дело, купив под книжную лавку крохотную комнатенку на Старой площади — всего пять аршин в ширину.

Когда началась русско-турецкая война, сразу понял настроение народа — надобно помочь младшеньким братишкам-болгарам. Купил карту Бессарабии и Румынии, скопировал те места, где Скобелев перешел Прут, и напечатал за одну ночь. Карта разошлась в день. С этого дня Сытин сделался Сытиным — хозяином. А потом к нему, на Никольский уже рынок, пришел Чертков — от Толстого. «А отчего бы вам не перейти на серьезную литературу? Граф Толстой отдаст свои книги в подарок, без оплаты, только чтоб были дешевыми, для народа. А с его, толстовских, прибылей издадите Лескова, Короленку, Гарина...»