Синдром Гучкова

...Кривошеин встретил Гучкова с объятием, трижды облобызались, и в этом не было игры — относились друг к другу с уважением.

Выслушав Гучкова, помолчав чуть дольше, чем это было принято в их кругу, спросил:

— А сами не готовы возглавить кабинет, Александр Иванович?

— Готов.

— Ну и?..

— Меня сделали революционером в глазах того аппарата, который должен будет продолжать управление текущими делами государства.

— Бюрократия сразу прознает, что вы вырвали у государя отречение, а фрау упекли в монастырь... Если после этого акта гражданского мужества вы не возьмете исполнительную власть, вас могут предать суду — по прошествии времени, понятно, когда начнется неизбежная у нас реставрация... Дело, которое вы затеваете, должно кончиться вашим премьерством, Александр Иванович, лишь тогда забоятся поднять голос супротив нас... Но отдайте себе трезвенный отчет: после того, что вы намерены предпринять, появится новая Россия, но той, которую мы с вами так любим, никогда более не будет...

— Считаете, нужно покориться судьбе? Пусть река несет, куда-нибудь да вынесет?

Кривошеин чуть поморщился, поинтересовался без нажима, вскользь:

— Кого видите министром иностранных дел?

— Милюкова.

— Какой он министр, Александр Иванович?! Он профессор... Да к тому же обидчивый... И словес удержать не может... Самая сложная конструкция — это кабинет... Вы не представляете, как трудно подобрать вокруг себя тех, кто думает, как вы, и — главное — действует так же... Знаете, что сказал — в странном порыве откровения — человек, которого мы считали зловещим серым кардиналом, Победоносцев? «Россия — это ледяная пустыня, по которой ходит лихой человек»... А потом, словно бы испугавшись своих слов, понес свое, опостылевшее: «православие, кротость, народность»... Кому верить, Александр Иванович? Кому?! Безлюдье окрест... Талантливых оттерли: только в нашей стране могла родиться пиеса с таким страшным названием — «Горе от ума»... Вы вдумайтесь в эти слова, вдумайтесь внимательно... Мы раздавлены таинственным комплексом нерешительности и ненависти к тому, кто умнее...

Гучков потер лицо ладонями.

— Вот вы и вселили в меня уверенность... Я начинаю действо... Иначе пополню собою ряды благонамеренно-выжидающих государственных изменников: на кону судьба Руси...

С этим и уехал — ловко оторвавшись от филеров — на встречу с офицерами лейб-гвардии, готовыми уже к дворцовому перевороту...

(Он опоздал; женщины Путиловского завода терпеливо выстояли первый день в очереди за хлебом до вечера — машинист «кукушки», которому объявили, что премиальные ему урезают втрое, запил, вовремя не подвез муку к пекарням; второй день ждали хлеба с ропотом уже, но, оказывается, рабочие, которым объявили о переводе в солдаты — «а станете в шинелях грозиться бунтом — отправим в трибунал!» — не расчистили подъездные пути; а уж на третий день женщины пошли по улицам с истошными криками «Хлеба!».

А кого люди первыми бьют, когда изголодались и изверились? Тех, кто в форме, ибо это — власть. Вот и началось на рабочей окраине.)

От лейб-гвардейцев, по-прежнему конспирируясь, Гучков ехал на извозчике, перепрыгнув в него из автомобиля: филеры, не заметив в ночи его трюка, продолжали мчать за шофером Иванычем, а Гучков гнал на квартиру Зилотти, покойного генерала по адмиралтейству, помощника начальника главного морского штаба, брата любимой жены Машеньки; там сегодня собрались офицеры флота, разделявшие платформу Александра Ивановича; повод для собрания очевиден: вспомнить сослуживца, столь безвременно ушедшего.

Константин Георгиевич Житков, многолетний редактор «Морского вестника», отвел Гучкова в сторону:

— Адмирал растерян, но сказал, что ищет верные экипажи...

«Адмиралом» называли Адриана Ивановича Непенина, командующего Балтийским флотом.

Гучков подружился с ним, когда проводил бюджет морского министерства в Думе; принял бой как слева, так и справа, но все же победил; с тех пор флот, как и армия, в защиту интересов которых он выступал постоянно, начиная с журнальных еще публикаций девятьсот четвертого года, питали к нему чувство самого искреннего уважения, несмотря даже на то, что порою нападал на воинство с критикой, как всегда неуемной, но, увы, доказательной.

Адриан Иванович, вновь обойденный очередным званием (до сих пор ходил в вице-адмиралах, а ведь держал морские ворота Питера, важнейшая должность), относился к тому типу российских моряков, которых отличали интеллигентность, глубокая начитанность, такт и несколько тяжеловатая, прощупывающая надежность, похожая чем-то на глыбистую и немногословную убежденность хорошего егеря: десять раз обсмотрит, прежде чем поведет на свой заветный глухариный ток, оберегаемый для самых почетных гостей. Всех других заставит дрыгаться по болотным кочкам, выставив пару петухов всего, а в его заказнике штук тридцать поет, все сосны окрест болотины трещат любовными руладами черно-красных красавцев.