Синдром Гучкова

Переворот является не результатом работы замаскированных заговорщиков, которых искали во тьме ночной агенты охранки, — он явился неизбежным результатом стихийных исторических сил, которые выросли из русской разрыхленной почвы. Это — историческое явление, и в том, что этот переворот является не искусственным творением и не результатом работы какой-то группы заговорщиков, как это было, скажем, в младотурецком или младопортугальском перевороте, кроется, по-моему, гарантия его незыблемой прочности. Кончена первая важная стадия в этом историческом явлении, кончено разоружение старой власти. Правда, обломки валяются еще всюду, осталось лишь подмести их и, может быть, совсем вымести из нашей русской жизни. Но это — мелкая, черная работа, тогда как перед нами открывается работа творческая, для которой требуются все гениальные силы, заложенные в душе русского народа. Господа, враг близок, враг у ворот! Только при том условии, что мы быстро наладим нормальную работу во всех областях народной жизни, можно будет создать те орудия и средства, без которых невозможно ни ведение войны, ни победа!

Гучков еще ниже склонил голову, словно бы страшась, что кто-то чужой, незваный, увидит его глаза; никто и никогда не видел его слез; папенька сызмальства учил: «Когда плохо — смейся, ежели кого боишься — бей его первым, разорился — шикуй прилюдно. И еще: как бы ни было плохо — горе свое не выказывай никому, людишки до чужой боли радостные».

Он никогда не забывал, как доктор Мезенцев в шестнадцатом еще году, кончив получасовой осмотр, спросил:

— Как будем говорить, Александр Иванович? С онёрами или честно, по-мужски?

— Только честно.

— Тогда вот что... Скоро сдохнете. Очень скоро. Если немедленно не уедете на отдых. В Крым. Повторяю, немедленно. Вечерним поездом. Или завтра поутру.

— Чахотка?

— Хуже. У вас такое переутомление, так разболтаны нервы, что можете помереть от громкого телефонного звонка. У вас сердце работает с перебоями. То молотит, то останавливается... Вы живете здоровьем ваших предков. Никто другой бы на вашем месте не выжил, я просто диву даюсь...

— Я должен съездить на карпатский фронт...

— Там и похоронят...

— Меня люди ждут, доктор! Все по юзу обговорено! Нельзя мне не ехать.

— Валяйте. Но, повторяю, оттуда вы живым не вернетесь. И я готов это написать в моем заключении... Зовете окружающих быть европейцами, а ведете себя, словно какой гунн...

— Веду себя как русский, — вздохнул Гучков горестно. — Мы все считаем, что время для нас не считано... Сколько в этом чертовом Крыму надо лечиться?

— Два месяца. Не меньше. И не лечиться, а гулять...

— В горы, что ль, лазать?

— И это тоже. Но в слово «гулять» я вкладываю иной смысл. Пейте вино, заказывайте татарам «саслыка», ихние чебуреки ешьте, в винт играйте; не любили б дражайшую половину, сказал бы — девку завести... Вы на грани смерти! Или — того хуже — психопатического расстройства... Вас о чем ни спроси, к одному и тому же возвращаетесь, к нашему русскому бардаку, а сердце у вас в это время стучит, как словно кузнец вымахивает молотом.

...Гучков назавтра же уехал в Крым. В Ялте не остановился, слишком многолюдно; в окопах солдаты гибнут, а здесь оркестры, променады по набережной, горький запах турецкого кофе, шикарные пролетки на «дутиках», мир, спокойствие и безмятежность, как в нейтральной далекой Швейцарии. Шаляпин предлагал пожить у него в имении «Кастрополь». Басил в телефон: «Дом не велик, двенадцать комнат всего, но очень уютен, кипарисы, море рядом, повар прекрасный, Магометка, управительница Елена Константиновна, как в раю себя будете чувствовать...»

Звал к себе в Форос и чаезаводчик Кузнецов, говорил, что, видимо, подъедет Горький, все не так скучно; библиотека довольно неплохая, три тысячи томов одной лишь европейской классики, все сытинские и марксовы издания российских литераторов. «Припадите к Лескову и Щедрину — что там ваши Толстые с Достоевским! Мечтатели, придумщики, а Щедрин — это пророк России, все про наш народец знал, и поныне живем, следуя его сатирам...»

Тем не менее Гучков остановился у доктора Гроздина, в Верхней Мухалатке, возле школы, построенной еще Чеховым (понятно, ни мемориальной таблички на стене не было, ни барельефа Антона Павловича).

«Беспамятный мы народ, — горестно подумал Гучков, вылезая из брички, — зло помним, добро не замечаем».

Машенька поехать с ним не смогла — оставлять Верушку в такое тревожное время невозможно.

Каждое утро Гучков уходил — через татарское чистенькое селение — в лес, к бассейну; вокруг — ни души; купался в родниковой, синей (такая чистая) воде, полоскал ею рот, пощипывало — масса минералов.

«А француз какой или англичанин уж давным бы давно родниковую воду эту продавал, «новые Виши», рекламу б на всю страну поставил, деньги б мел лопатой...»

После дождей собирал в соснячке маслята, жарил их по собственному рецепту — с луком, чесноком, на козьем нутряном жиру; по субботам пил с доктором Гроздиным вино и резался в железку — тот винт не знал.