Синдром отсутствующего ёжика

Охранник несколько мгновений соображал, потом сплюнул: «Да пошла ты!» – и повернулся ко мне спиной.

Я купила по дороге понемножку вкусных вещей, два воздушных шарика, две баночки мыльных пузырей и две похожие, но разные китайские машинки, которые можно спокойно разломать за вечер и выбросить – они стоили по пятнадцать рублей. Почемуто часто, покупая китайские товары, я представляю себе молчаливую китайскую женщину, сосредоточенно и быстро собирающую детали игрушки или строчащую на машинке брючки с панамками. Вокруг нее еще пятьдесят или сто таких же женщин, дома у них сидит один ребенок, и каждая, мерно нажимая на педаль машинки или собирая куклу, думает, как хорошо бы было, если бы у ее ребенка был братик или сестричка… А лучше два… А еще лучше – семь, как было когдато в ее собственной семье…

Открывая дверь квартиры, я сразу почувствовала неладное. Звонить с дороги Грише я не стала, боясь разбудить Владика, но он, похоже, проснулся и без моего звонка. Когда я входила на площадку и доставала ключи, то явственно слышала стук упавшего предмета и громкий голос Владика. Правда, что он говорил, я не разобрала. Теперь за дверью стояла полная тишина. Хуже этого нет, если знаешь, что в квартире два ребенка и оба не спят.

Я вошла в прихожую и с порога огляделась. Дааа… Вот такого у нас в квартире еще не было… «Был на квартиру налет? – Нет. – К нам приходил бегемот? – Нет…» Такое милое и смешное стихотворение, я часто читала его Ийке, но она даже представить не могла себе, что можно сотворить, пока дома нет мамы. Сама Ийка всегда тихо играла с куклами или смотрела картинки в книжках, которых у нее было огромное количество. И еще любила убирать все на место. А повзрослев, читала или рисовала, потом тщательно, сосредоточенно отмывая кисточки и руки.

Наклонившись и со вздохом поправив свой покосившийся портрет «Мама улыбается и с ромашками», который Ийка нарисовала лет в семь и сама повесила в нашей маленькой прихожей (с тех пор он так там и висит, очень низко, на уровне головы семилетнего ребенка), я сняла ботинки и заглянула в комнату.

На полу, среди обломков игрушек, разваленного лего и, увы, осколков – чего, я пока не поняла, – сидел Владик и крутил в руках голову рыжего мишки. Мягкое тельце игрушки валялось рядом. Думаю, понадобилась порядочная сила, чтобы оторвать голову, она вовсе не болталась на ниточке. У Владика было совершенно зареванное лицо и красные, еще даже не высохшие глаза. Гриша стоял вытянувшись по стойке «смирно» и смотрел в пол. Думаю, он уже был морально готов отправиться в ванную на ночь или в ссылку на балкон.

Както Лиля, вызвав меня к сильно заболевшему сыну, честно призналась (ведь на самом деле она очень откровенная и не злая женщина), что в сердцах заперла Гришу на застекленной лоджии. Правда, одев его, как на прогулку. Заперла за то, что он красиво разрисовал какуюто нужную справку, за которой она простояла в очереди два с половиной часа после работы, уставшая и голодная. Отругав и заперев Гришу на балконе, Лиля ушла в соседний магазин, чтобы ему пострашнее было, чтобы он прочувствовал свою вину. Да по дороге вспомнила, что у нее нет целых колготок, завтра на работу идти не в чем, и решила быстро забежать за колготками, а там увидела бриджи, модные и очень недорогие, и стала их мерить, и пока ей искали нужный размер, она примерила еще пару кофточек. Потом заскочила в детский отдел и купила Грише шерстяные носки и красивую рубашку для будущих концертов.

В общем, когда Лиля пришла домой, Гриша на лоджии уже и не плакал, а только дрожал, синий и одеревеневший. Была зима, и морозная. Лиля дала сыну горячего чаю и тут же его простила. Но было уже поздно – Гриша сильно заболел. И, наверно, на всю жизнь запомнил, что лучше вообще ничего не разрисовывать – ни справки, ни паспорта, ни книжки. И еще запомнил, что за проказы можно оказаться на запертом промерзшем балконе, безо всякой надежды оттуда самостоятельно выбраться.

Я присела и подняла крупный осколок, лежавший прямо под ногой Владика. Ясно, большая синяя ваза. Ладно, я ее и так не любила, мне вручили ее в поликлинике на тридцатилетие, и такого количества цветов, которое могло бы поместиться в эту вазу, мне никто никогда не дарил. И вряд ли уже подарит, разве только на похороны. Но как они ее сняли? Ваза стояла на самой верхней полке книжной этажерки…

Тут я заметила валявшуюся табуретку и несколько рассыпавшихся в стороны толстых книг. Понятно. Чтото хотели достать сверху. Скорей всего, глобус. Глобус с отломанной ножкой тоже валялся на полу. Кроме него, среди разбросанных игрушек я увидела свою зимнюю шапку, которую я недавно убрала на лето в дальний шкаф, пять или шесть туфель из обувного ящика, распахнутого настежь в прихожей, лежащую на боку открытую банку очень вкусного варенья из крыжовника, розового, с прозрачными нежными ягодками. Варенье вытекло почти все, образовав на полу замысловатый узор, похожий на бабочку с оторванным крылышком.