Синдром паники в городе огней

— Вот-вот! — взрывался мсье Вассиликиоти. — Этот человек потряс меня в мои шестнадцать лет, я ничего не хотел — только быть, как он, написать две содержательные книги и умереть в двадцать лет, как Раймонд Рад иге. Да, вот чего я хотел, покончить если не с жизнью, то хотя бы с творчеством очень рано, как… как и… Господи, как же звали этого автора, который тоже умер молодым, в Марсельской больнице, но который покончил с поэзией в двадцать один год и отправился в скитания по свету… Как его зовут, как его зовут… он еще дружил с другим несчастным поэтом… который тоже…

— Рембо.

— Вот-вот!

Мсье Вассиликиоти постепенно забывал абсолютно все собственные имена, включая наши. При встрече он торопился пожать мне руку, приговаривая:

— Я знаю, знаю, как вас зовут… вы — тот автор румынского происхождения, который пишет роман про всех нас, это из-за вас я, по сути дела, теряю память, присоска вы эдакая, да, вы — автор-присоска, вы высосали из своих персонажей всю память, вы их иссушили, вы и себя самого ввели в роман как персонажа, вы попрали все границы между вымыслом и реальностью, а под конец книги, я более чем уверен, вы покончите с собой… я знаю, как вас зовут, но не думаю, что вам надо придавать слишком большое значение, вы этого не заслуживаете…

57

Никто в Париже не знал Киоко Фукасаву. Никто не знал, что она написала четыре романа в форме эсэмэсок и что в Японии их прочли четыре миллиона молодых людей. Но никто и в Японии физическине знал Киоко Фукасаву. Она подписывала романы псевдонимом из букв и цифр ABIV1988-2,50, который представлял собой сочетание трех ее личных данных: группа крови, год рождения и диоптрии очков.

ABIV1988-2,50 уже три дня как приехала в Париж и пребывала в неприятном удивлении. Она такого не ожидала. Она не ожидала, что этот город будет так отличаться от ее представлений о нем. Нельзя сказать, что Париж просто взял и грубо разбил их. Нет, но все-таки это было не то.Прежде всего ее смутило открытие противоречия, конфликта, о котором она не могла и помыслить. Это был конфликт между городом, с одной стороны, и его жителями, с другой — конфликт между городом, который так или иначе оставался достойным восхищения как настоящий музей, настоящее произведение искусства, и людьми, которые жили в нем явно незаслуженно. Да, Киоко сочла, что девяносто из ста человек, живших в Париже, не заслуживали этой привилегии.

Конечно, Киоко не строила себе особенных, очень больших иллюзий. Она кое-что знала по путеводителям и из рассказов сослуживцев. Она слышала, например, что французы невежливы (не так уж страшно, ни один европейский народ не отличался врожденным чувством вежливости). Она слышала еще, что Париж кишит ворами и нищими, что там грязно и все — в граффити, что тротуары густо заляпаны собачьими экскрементами, что все машины помяты, что люди одеваются прямо-таки в обноски, что француженки ходят исключительно в брюках и напрочь лишены грации и т. д и т. п., но и эти слухи не слишком ее насторожили. Ей говорили, что в ресторанах и кафе французские кельнеры обслуживают японцев с нескрываемым презрением, что для французских кельнеров японские туристы приравнены к стаду, которое видит город в объективы своих фотоаппаратов и видеокамер. В конце концов даже эта неприязнь в глазах Киоко не выглядела слишком уж серьезной. Она и сама была настроена достаточно критично по отношению к японским туристам. Разве они не создали сами, в последние десятилетия, почти по всему миру, этот одиозный образ саранчи, которая стаей налетает на монумент или на музей, благоговейно выслушивает объяснения и фотографирует все, чтобы затем, той же стаей, переместиться в другое место, пожирая таким образом максимум достопримечательностей при железной групповой дисциплине, вводящей западных людей в оторопь.