Синдром паники в городе огней

В детстве он говорил по-гречески с арабским акцентом, по-арабски — с армянским акцентом и по-армянски — с греческим. Английский он выучил правильный, но с нетвердым произношением. В Стамбуле, когда он говорил по-турецки, его принимали за француза. Но по-французски он говорил с итальянским акцентом, а по-итальянски — с английским. Ни к одному из языков, через которые он проходил и с которыми рос, он не прилепился душой. Все языки он любил, на всех говорил, но ни один не знал углубленно. Ни один из этих языков не дал ему понятия материнского языка. Пусть ребенок обычно отождествляет себя не с языком, на котором говорит его мать, но с языком игр — с тем, на котором он говорит, играя с другими детьми, — Пантелису все равно не хватило времени зафиксироваться и на каком бы то ни было языке игры, слишком уж часто он менял эти языки, страны, дома и семейный контекст.

— У меня не бывает так, чтобы я видел сны на каком-то одном языке, — говорил он. — Ни на каком языке я не могу без опаски играть словами. У меня нет глубокой близости ни с одним из языков, на которых я говорю. По этой причине мне не удается писать стихи, и меня не пронимает, когда я читаю стихи на языках, которые знаю. Во мне есть какой-то ущерб, в самом строе личности: мне не хватает главного языка — языка, на котором я мог бы быть расточительным.

После того как он осознал, что больше всего хочет писать и стать писателем, у Пантелиса начался форменный кошмар. Ему случалось начать страницу прозы по-французски, а через десять строк безотчетно перейти на итальянский. Некоторые слова действовали у него в мозгу, как стрелки на железнодорожных путях. Он доходил в тексте до определенного пункта, например, до слова «маслина». И тогда вдруг слово «маслина» переводило его с французского на итальянский, потому что маслины с Сицилии вдруг зажигали его воображение…

Родной язык — это тот, на котором можно позволить себе изобретать слова, на котором тебе не страшно изобретать слова, на котором тебе позволительно изобретать слова, потому что ты — на своей территории. У него же, Пантелиса, не было наследственной лингвистической территории, он не мог воткнуть победный стяг ни в один вокабулярий и сказать: «С этим ворохом слов я играю как мне угодно, хочу — покорежу, хочу — перекручу, хочу — сложу так, хочу — эдак, хочу — поверну одним смыслом, хочу — другим, а хочу — перемешаю и брошу на ветер…»

Опаска, неуверенность, зыбкость из области языка переходили на жанр. Пантелис писал много, страшно много, но не умел уложиться ни в один литературный жанр. Он понятия не имел, как именуется жанр того, что он строчил изо дня в день: поэзия, проза, драма, новелла, роман или может быть эссе? И именно по этой причине мсье Камбреленгу случалось нервничать после чтения писанины мсье Пантелиса.

— Как же можно, — укорял он его, — так варварски соскальзывать с жанра на жанр? И так уже невыносимо, что вы перепадаете с языка на язык и что иные слова остаются для читателя непонятными… Вы не можете написать и фразы без вкраплений хоть одного словечка по-гречески, по-турецки или по-итальянски. Предположим, это не катастрофа, такую форму бреда можно было бы отнести на счет стиля. И Борхес вкраплял в свои истории латинские цитаты без перевода, цитаты абсолютно безвестных авторов и из книг, которым он иногда сам придумывал названия. Но вы-то не просто скачете с одного языка на другой, вы меняете жанр в пределах одного и того же параграфа… Я уже не говорю о том, что вы мешаете времена. Как можно начинать фразу в прошедшем времени, продолжать оборотом в настоящем и заключать смещением к будущему?

В ответ на все эти упреки, которые и я тоже делал ему время от времени, мсье Пантелис рассказывал нам один свой сон. В возрасте шестнадцати лет он предпринял что-то вроде попытки самоубийства. К тому времени он исписал словами уже тысячу страниц, и его вдруг осенило, что его миссия на земле выполнена. Тысячи страниц слов было достаточно. Даже если их еще никто не читал, это был его дар будущим поколениям. Оставалось только, чтобы будущие поколения занялись его словами, накинулись на них и с жадностью проглотили, опубликовали их тысячными тиражами и перевели на все языки земли. Но как, скажите на милость, привлечь внимание будущих поколений, как запустить в ход эту тяжелую и ленивую машину под названием потомки? Пантелис видел одно-единственное решение — самоубийство.