Синдром паники в городе огней

Когда Вы принесли супницу, доверху заполненную вкусовыми посулами, выходящими за грань кулинарной сферы, оживились даже обе суповые ложки. В ореоле полупрозрачных паров, словно бы предназначенных для прикрытия мыслей о наготе, супница напоминала тех беременных женщин, которые дразнят желание тем сильнее, чем больше у них растет живот. Признаюсь Вам, Фавиола, что в тот момент, когда Вы подняли крышку супницы, мое сердце забилось безумно и меня окружили фантомы ароматов-афродизиаков. В тот момент я бы не определил, был ли это луковый суп, томатный или огуречный… мои вкусовые сосочки, возбужденные до предела, тотчас же прервали всякий рациональный диалог с моим мозгом, отказавшись посылать мне информацию о том, что с ними делается. Я просто чувствовал, что они возбуждены и безвозвратно тонут в смаковании супа. Мои пальцы как бы плутали в воздухе, дирижируя томной ложкой, которая не желала ничего иного, кроме как длить до бесконечности контакт с моими губами. Прежде чем полностью отключиться и впасть в общую оргию форм, вкусов и запахов, я еще уловил взглядом последний образ: супница, медленно всплывающая над столом и увлекающая за собой в грациозный танец тарелки, ложки, хлеб, салфетки, соль и перец, флакон с оливковым маслом и флакон с уксусом, стаканы для вина и для воды…

Так что я не знаю, милая Фавиола, ни что Вы подали на второе, ни что на десерт. Моя память сохранила только обрывки дальнейшего… Я видел, как руки у меня отделились от тела и поплыли в воздух, чтобы обнять фривольную супницу, я видел, как мои пальцы лихорадочно рылись в хлебной корзиночке, ища тепло маленьких булочек, которые — я это слышал, клянусь Вам, — хихикали. Мое тело распалось, превратясь в туманность и закружившись в астральном хороводе, члены, став автономными, смешались с ароматами грибов и хрена, бусуйока и укропа… От ритуального удовольствия медлительных до изнеможения глотков я забыл себя… Под гипнозом фруктов, которые тоже поплыли по комнате, стаканов, которые ойкали всякий раз, как их наполняли вином, Ваших губ, которые в какой-то момент прилипли к ложке и опустились в супницу, — так вот, впавший в небытие от всего этого коловорота и от полного попрания законов всемирного тяготения, я дал любить себя и тут же есть себя… Прежде чем окончательно распасться на атомы и стать чистым блаженством, я еще успел заметить, как истаяли свечи, лишенные невинности двумя крохотными язычками огня. От всей их фаллической торжественности остались только два сталактита, теряющие форму и жаждущие передышки.

49

В середине ноября мсье Камбреленг взял меня с собой на первую операцию comando нашей группы.

— Теперь, — сказал он мне, — когда вы уже инициат, вы можете помочь и другим.

Как обычно, все, что говорил мсье Камбреленг, относилось к эллиптическим конструкциям. Во что, собственно, я был инициирован с тех пор, как познакомился с мсье Камбреленгом? И кому мне предстояло помогать? Но даже если у меня не было четких ответов на эти вопросы, в глубине души все же зашевелилось что-то вроде гордости. А когда мы ужинали всей группой, я понял, что все переживали то же. Мы все были инициаты и все были расположены помогать другим.

В последнее время успех нашей инициации можно было измерить тем удовольствием, которое мы получали, когда писали сообща. Уже никому больше не приходило в голову подписывать свои сочинения. Они передавались из рук в руки, их переписывали или дополняли другие члены группы. Случалось иной раз, что ко мне возвращалась история, начатая мной, переделанная Пантелисом или Хун Бао, с дополнениями, а то и в корне измененная, и я получал право снова ее переписать.

— Так остаются в живых тексты, — говорил мсье Камбреленг. — Их нужно не только все время читать, но и все время переписывать… В один прекрасный день человечеству будет это откровение, а именно — что каждая прочтенная книга должна быть обязательно переписана. Когда люди займутся только этим, мир наконец спасется.

Однако до спасения всего мира мсье Камбреленг предлагал нам спасти души-мученики на Международном салоне книги. Неделя, когда проходил Салон, в начале ноября, была, пожалуй, пиком года для мсье Камбреленга. Он получал большое, очень большое удовольствие, когда с утра до вечера гулял с нами по Салону, прежде всего с тем, чтобы отыскать писателей-мучеников. Писатель-мученик — это писатель, которого издательство обязывает сидеть у соответствующего стенда, за столиком со стопкой своих книг, чтобы давать автографы. На девяносто процентов эти писатели глядят, как побитые собаки. Никто не останавливается у их столика, перед их именем, написанным на картонке самым что ни на есть разборчивым почерком.

— Вы только посмотрите, посмотрите, какой у него взгляд, как он просит чуточку внимания, — говорил мне время от времени мсье Камбреленг, беря под руку и поворачивая в ту или иную сторону, на таком, однако, расстоянии, чтобы указуемый автор не заметил, что за ним следят.