Синее море

Она будет читать «Двенадцать» много раз — в клубах, на эстраде, на литературных вечерах, но у нас, в нашем спектакле, поэму прочтут несколько актеров (она будет в их числе). Исчезнет квартира Блока, и на сцене, бликами освещенной, — и там, и здесь, и ближе, и в глубине сцены — они прочтут поэму (не всю, с сокращениями, но так, чтобы сохранился ее ритм и ее сюжет). Это перекрестное чтение будет контрастно, как и сама поэма, ибо тут: и грозное — ШАГ ДЕРЖИ РЕВОЛЮЦЬОННЫЙ, БЛИЗОК ВРАГ НЕУГОМОННЫЙ… КТО ЕЩЕ ТАМ? ВПЕРЕДИ? — и — СНЕГ КРУТИТ, ЛИХАЧ КРИЧИТ, ВАНЬКА С КАТЬКОЮ ЛЕТИТ, ЕЛЕКТРИЧЕСКИЙ ФОНАРИК НА ОГЛОБЕЛЬКАХ… АХ, АХ, ПАДИ!.. — С ЮНКЕРЬЕМ ГУЛЯТЬ ХОДИЛА, С СОЛДАТЬЕМ ТЕПЕРЬ ПОШЛА — и снова — РЕВОЛЮЦЬОННЫЙ ДЕРЖИТЕ ШАГ, НЕУГОМОННЫЙ НЕ ДРЕМЛЕТ ВРАГ… — и святотатственно, ужасно — ТОВАРИЩ, ВИНТОВКУ ДЕРЖИ, НЕ ТРУСЬ! ПАЛЬНЕМ-КА ПУЛЕЮ В СВЯТУЮ РУСЬ, В КОНДОВУЮ, В ИЗБЯНУЮ, В ТОЛСТОЗАДУЮ!.. ВПЕРЕД, ВПЕРЕД, РАБОЧИЙ НАРОД… ЭХ, ЭХ, БЕЗ КРЕСТА… ТРАХ-ТАХ-ТАХ… ТОЛЬКО ВЬЮГА ДОЛГИМ СМЕХОМ ЗАЛИВАЕТСЯ В СНЕГАХ… И вдруг, перед последнею строфой 12-й главы, возникают  Б л о к  и  Ж е н я  в крылатке, как это уже было в метельную ночь (в первом отделении). Они останавливаются, и Блок, всматриваясь, вытягивает вперед руку. Там, наверно, ветер, ветер, метель, метель…

Б л о к. Ты видел? Что это там? Какое-то светлое, мерцающее пятно! Оно неудержимо тянет к себе. Плещущие флаги? Сорванный ветром плакат? Пятно растет. Вереницей идут люди. Ветер, ветер. А дальше?.. А впереди?.. Какой-то нимб возникает… Неужели не видишь?..

Ж е н я. Там ничего нет, Саша, тебе мерещится.

Б л о к. От этого отделаться нельзя.

Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом
    И за вьюгой невидим,
    И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
    В белом венчике из роз —
    Впереди — Исус Христос.

Но почему опять этот женственный образ? Почему — он? Вспоминается другое — дедовское, простецкое: «Рубили деды сруб горючий и пели о своем Христе»…

Ж е н я. Никто не пел. Мерещится. Страшно.

И оба они исчезают. Темно, тихо. Потом возникает гул голосов. Свет — и теперь почти вся сцена раскрылась перед нами. Это — «Дом искусств» (или нечто другое, похожее и типичное, как в Питере, так и в Москве, в те годы). Непрерывная толчея. Люди, люди. Начиная от центра, тянется длинная очередь с котелками и с сумочками, с бидончиками и банками. Некоторые проходят с мисками и тарелками, уже наполненными кашицею. Кто-то кушает стоя или на ходу. П о э т ы, п о э т и к и, п о э т е с с ы, п о э т е с с и к и, л и т е р а т о р ы, убеленные сединами, с т а р у ш к и  и совершенные  ю н ц ы, некоторые в полувоенном, в красноармейском, и очень много порхающих, оживленных  д е в и ц.

Р а з г о в о р ы  в  о ч е р е д и. Вы здесь хвоститесь?

— За мною Михаил Кузмин.

— Этой поэмой он плюнул в лицо самому себе, а не нам.