Синее море

Стоя, он разговаривает по телефону. За столом сидит  Е в г е н и й  П а в л о в и ч  И в а н о в, тот самый рыжебородый литератор, друг Блока, который появлялся в полуфантастической крылатке в метельную ночь. Сейчас он в заношенном френчике. Называть мы его будем по-прежнему — Женей. Он разбирает бумаги.

Б л о к (в телефон). Продолжаю отвечать на вашу анкету. Вы спрашиваете: «Что сейчас делать?» Этот вопрос, обращенный к интеллигенции, которая до сих пор растеряна, более чем уместен. Но так как «слова писателя суть его дела», позволю себе ответить не вообще «что делать», а что делать сейчас художнику. Первое. Художнику надлежит знать, что той России, которая была, — нет и никогда уже не будет. Европы, которая была, нет и не будет! То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что жить станет нестерпимо. Но того рода ужаса, который был, уже не будет. Мир вступил в новую эру. Т а  цивилизация, т а  государственность, т а  религия — умерли. Второе. Художнику надлежит пылать гневом против всего, что пытается гальванизировать труп. Для того, чтобы этот гнев не вырождался в злобу, ему надлежит хранить огонь знания о величии эпохи, которой никакая низкая злоба недостойна. Третье. Художнику надлежит готовиться встретить еще более великие события, имеющие наступить, и, встретив, суметь склониться перед ними. Все. Пожалуйста. (Положил трубку.) Женя, надо попытаться получить дрова и какой-нибудь дополнительный паек Михаилу Кузмину. Он сидит в холоде и голодает.

Ж е н я. Саша!

Б л о к. Что?

Ж е н я. Вчера я отнес букинисту книги, которые ты отобрал…

Б л о к. Взяли?

Ж е н я. Вот деньги. На них можно выцыганить на барахолке не менее трех фунтов муки.

Б л о к. Мечта.

Ж е н я. Но ты, я вижу, новую пачку приготовил?

Б л о к. А эти книги мне и вовсе не нужны.

Ж е н я. Так, так. Значит, совсем плохо?

Б л о к. Не выдумывай. Получше, чем у тебя.

Ж е н я. У меня все-таки обстоятельная семья.

Б л о к. А у меня Люба получает за концерты продуктами. И, кроме того, у меня паек. Вот только за стеной вселили мещанина-буржуя. Ужасно раздражает. Послушай, а как помочь Ремизову? Может, провести его в Союз поэтов?

Ж е н я. Но он же не поэт.

Б л о к. Неважно. Он поэт больше, чем кто-нибудь.

Ж е н я. Боюсь, мы опоздали, Саша. Ты же знаешь, против тебя ополчились в союзе, сменили правление. Там полно дельцов и шушеры. В союзе не выйдет.

Б л о к. А если хороший писатель голодает? Как же быть?

Ж е н я. Попробую зайти в Петросовет.

Б л о к. Пожалуй, лучше зайду я сам.

Ж е н я. У тебя и без того хлопот.

Б л о к. Ох, да. А ведь мне и за это многие не подают руки — из тех, с кем прошла моя юность, да нет, едва ли не вся жизнь. Считают меня чуть ли не комиссаром из Москвы.

Ж е н я (нахмурившись). Ты не один, Саша.

Б л о к. Конечно, конечно.

Ж е н я. Не отмахивайся. Вот — Ахматова написала:

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб речью этой недостойной
Не осквернился скорбный дух.

Б л о к. А разве она могла написать иначе? Она поэт. Ах, друг Женя, ты помнишь, я ведь плакал, когда узнал, что дом наш в моем милом Шахматове сожгли, библиотеку тоже — сожгли или растащили… Защемило сердце. Но ведь это пылинка в сравнении с тем, что происходит вокруг. Разве не так? Разве могло быть иначе? И вот я думаю: человеческая совесть побуждает искать лучшего и помогает отказываться от старого, уютного — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь. И все-таки… как бы тебе сказать… Под игом малейшего насилия над собой совесть моя умолкает. И чем наглей это насилие, тем больше совесть моя умолкает. Пойми меня правильно. Тогда совесть моя замыкается в старом. Ужасно. Этому надо сопротивляться, иначе — слепота, бессилие, конец.

Резкий нетерпеливый звонок, и через секунду врывается  А н д р е й  Б е л ы й. Он в ермолке, из-под которой выбиваются седые, клочковатые волосы.