П и с а т е л ь (извлек из портфеля то, что нужно, и — бодро). Итак — февраль! Вот что он пишет. Цитирую: «Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса». Заметьте, эти записи почти все время прерываются темой о Любе, о Любовь Дмитриевне, о своей подруге до конца дней. «Разговор с Любой», «В перерывах был с Любой», «Проводил Любу на вокзал». В этико-моральном смысле не своевременно ли подчеркнуть? Правда, в одном месте, после «как хорошо», он вдруг записывает: «Ночью бледная Дельмас дала мне на улице три розы, взятые ею после концерта, где пела она свою Карменситу».
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. А я, между прочим, на этом и не собираюсь останавливаться. Но вот что ценно. Именно в эти дни он переписывает в ту же тетрадочку, заметьте, не только цыганщину, но и самые пошлые романсики того времени! «Забыты нежные лобзанья»…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. Но это же факт!
К р и т и к. Напишем в Ленинград, посоветуемся с Иерихоном Иерихоновичем. Он разъяснит, что факт, а что не факт. Я умываю руки.
П и с а т е л ь (обиделся). Пожалуйста! Хоть самому Иерихон Иерихоновичу. Но я, лично знавший Сашуру, могу подтвердить, что эти дни Временного правительства он уже называл реакцией. (Понизив голос.) Феноменальная догадка! Переписывая романсики, он именно этим выражал свое презрение к либеральной болтовне Керенского. Что? Чуете? Какая мысль! Поражены?.. Мы были рядышком, и я, понимая не меньше его…
К р и т и к. Вы?
П и с а т е л ь. Что, что? Да, были у меня некоторые блуждания. Но у кого их тогда не было? Даже у Горького…
К р и т и к (с неприятностью в голосе). Оставим в покое Алексея Максимовича.
П и с а т е л ь. А я о нем и не пишу. Натурально, был с ним знаком, а не пишу. А вот о Саше, простите, хочет Иерихон Иерихонович или не хочет, а пишу, и мне известно чуть поболее, чем ему! Итак, предоктябрьское лето. Как в медиумическом трансе, поэт слышит…
К р и т и к. Ничего медиумического.
П и с а т е л ь. Однако, мой дорогой, я соблюдаю дух эпохи…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. Но если тема моя «Блок в Октябре» и если, наконец, я выступаю как живой свидетель…
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь (совсем обиделся). Извольте, для широты картины я буду опираться не только на свои воспоминания, но и на воспоминания других. Зинаида Гиппиус, впоследствии подлая эмигрантка, рассказывает о своем телефонном разговоре с ним. Она пригласила его участвовать в антибольшевистской газете. Тогда еще выходили антибольшевистские газеты. Сашка отказался. В доме Мережковских взвизгнули: «Да не с большевиками ли вы?» — «Если хотите, — ответил он, — то скорее с большевиками».
К р и т и к (задумался). Это вы цитируете по книжке, которая вышла т а м?
П и с а т е л ь. Но в этом-то как раз весь эффект!
К р и т и к. Не надо.
П и с а т е л ь. Что, что? А мои воспоминания о тогда еще подозрительном Шаляпине — какой имели успех? И кто-то умывал руки?.. (Напевая.) «На сердце гнет немых страданий, счастливых дней не воротить…»
К р и т и к (сдался). Бессмертны вы. Заходите в редакцию. Посоветуемся с народом.
П и с а т е л ь (прощаясь). Можете на меня положиться.
К р и т и к (смеется). Какие у вас нежные ручки, Веньямин Веньяминович…
П и с а т е л ь. Рук не исправишь, хоть топором руби, Кориолан Игнатьич.
К р и т и к. Восхитительные ручки.
Расходятся в разные стороны.
П и с а т е л ь. Тертый калач, а без году неделя.
К р и т и к. Тертый калач, а пора бы и о душе подумать.
П ь е р о (бренчит на гитаре).
В тайник души проникла плесень,Но надо плакать, петь, идти,Чтоб в рай моих заморских песенОткрылись торные пути.П а я ц. Алле-ап!
И оба исчезают, растворяются в темноте. Интермедия кончилась. По просцениуму силуэтами проходят д в е н а д ц а т ь к р а с н о г в а р д е й ц е в с винтовками. И когда они скрываются и затихает их громоздкий шаг, тотчас освещается круг — квартира Б л о к а.