Синее море

Видно, как внизу она торопливо пересекает сцену. Сгущаются сумерки.

Б л о к (один).

Как — океан — меняет — цвет,
Когда — в нагроможденной — туче —
Вдруг — полыхнет — мигнувший — свет —
Так — сердце — под грозой — певучей
Меняет — строй — боясь — вздохнуть…

Сцена почти совсем погружается в темноту.

И кровь — бросается — в ланиты, —
И слезы счастья — душат — грудь —
Перед явленьем Карменситы!..

И вот уже в полной тьме все громче и громче звучит знаменитая Хабанера. Призывно и ликующе ее поет  ж е н с к и й  г о л о с. Когда высвечивается круг, изображающий театральную уборную, мы видим  Б л о к а, сидящего сбоку от гримировального зеркала. Входит разгоряченная успехом  Л ю б о в ь  А л е к с а н д р о в н а  Д е л ь м а с.

Д е л ь м а с. Вы уже пришли? Я ждала вас позже. Я рада. (Оглядывает свое лицо в зеркале.) Ужас, ужас. А вы видели публику?

Б л о к. Я слушал отсюда. Далеко, далеко, как из другого мира.

Д е л ь м а с. Сплошь офицеры. И никаких парадных мундиров. Хаки, погоны. И все больше юнцы. Как будто вся Россия стала прапорщиками.

Б л о к (печально). Вроде меня?

Д е л ь м а с. Вас? (Тронув на подзеркальнике небольшую книжку.) В этом странном журнальчике доктора Дапертутто…

Б л о к. Его издает Мейерхольд. Кажется, в ста экземплярах.

Д е л ь м а с. Это считается мало? Но в нем напечатано восемь стихотворений, которые я слышала от вас раньше…

Б л о к. И как видите, они по-прежнему посвящены вам. Но всего в ста экземплярах.

Д е л ь м а с (задумывается).

О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе…

Б л о к. Там лучше есть.

Д е л ь м а с. Там все прекрасно! Не смотрите на меня, у меня плывет лицо. Колдовские стихи. Вы очень влюбчивы?

Б л о к. О да. Чудовищно.

Д е л ь м а с. Ну, тогда я начинаю понимать.

Б л о к. Не спешите. Я сам про себя расскажу.

Д е л ь м а с. Одну минутку. Я спрячусь за ширму. Антракт будет длинный, но мне же надо успеть переодеться. А вы можете рассказывать. Я спряталась. Рассказывайте.

Б л о к. Я всегда влюблялся в актрис. Мама надо мной смеялась. Если я не влюблялся, значит, что-то не то. Был в Москве у Станиславского, и мы говорили с ним о Гзовской. Она должна была играть Изору в моей пьесе «Роза и крест».

Д е л ь м а с (за ширмой). Чудесная актриса.

Б л о к. Говорят.

Д е л ь м а с. Но влюбиться не могли?

Б л о к. Да. Со мной это редко бывает. (Смеется.) Но дело не в этом.

Д е л ь м а с. А в чем же?

Б л о к. Пьесу не поставят, я почти уверен. Именно потому, что мне это так важно и так хочется. Все знают, как ко мне относится Мейерхольд. Он поставил «Балаганчик», «Незнакомку», он любит мои драмы, и эту хочет поставить. А я, представьте себе, прилепился к Станиславскому. Не удивляйтесь, не удивляйтесь…

Д е л ь м а с (за ширмой). Почему вы думаете, что я удивляюсь?

Б л о к. Я как будто вижу ваше лицо. Закрою глаза и вижу. Вот, слушайте. Меня буквально потрясли «Три сестры» в Художественном театре.

Д е л ь м а с. Меня тоже.

Б л о к. Еще бы! Психологическая правда и глубина этого спектакля были для меня открытием, нет — судьей! Я пишу туманно, расплывчато, борюсь с этим. И мне нужен только Станиславский, хотя он очень сдержанно и путаясь рассуждает о моей пьесе. А все равно мне нужен только он, и Мейерхольду я не отдам. Вы знаете, о чем пьеса?

Д е л ь м а с. Нет.

Б л о к. Так и не поставят. Никогда. Это трагедия о любви на узкой вершине, стоящей между двумя обрывами.

Д е л ь м а с (испуганно). Что?

Б л о к. Между двумя обрывами: любовью ангельской и любовью животной. Один герой — любовь ангельская, а другой — животная. А между ними — третий. Это — художник. Ну, как бы вам сказать? За его человеческим обликом сквозит все время нечто другое, он, как бы объяснить, прозрачен, что ли, и живет словно бы, как выразилась одна знакомая девушка, в стеклянном доме. Знаете, даже внешность его прозрачна. Весь он серо-синий, шатаемый ветром…

Дельмас вышла из-за ширмы. Сейчас она в черном.

(Он смотрит на нее.) Но почему, собственно, я вам об этом говорю?

Д е л ь м а с. Потому что я вас понимаю. (Села перед зеркалом. Гримируется.) Не верите?