Синее море

Р е ж и с с е р. Эту свою сокровенную речь он произнес за полгода до смерти, одиннадцатого февраля тысяча девятьсот двадцать первого года в Петроградском Доме литераторов. Некоторые ученые по литературной части писали, что наступило-де в ту пору у него затемнение разума. Эка ведь, затемнение! Я видел, как, несмотря ни на что, несмотря на всех его поносителей, гром оваций потряс зал! Но он ушел с эстрады, никому не поклонившись… А летом, в Москве, состоялось его последнее публичное выступление. Мне не пришлось его слышать, но я знаю, он был тогда уже совсем слаб. Тут уж ничего не скажешь: его душа темнела, это правда — томили предчувствия…

Режиссер ушел, и если задержался, то лишь на секунду, чтобы удостовериться — все в порядке и можно продолжать спектакль.

Осветился круг — квартира Блока. Б л о к  проходит одну комнату и входит в свою. Он в халате, идет, поддерживаемый  Л ю б о й. Лег на диван и не сразу продолжает рассказывать.

Б л о к. А в Москве, за Ходынкой, рвались снаряды на Артиллерийских складах. Было душно и тревожно. Я выступал в Политехническом, читал: «Все, что память сберечь старается», «Русь моя, жена моя», «Голос из хора», а хотелось читать… знаешь что? «Последнее напутствие»:

Боль проходит понемногу,
Не на век она дана.
Есть конец мятежным стонам,
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.

Ты слушаешь? (Гладит ее по руке.)

Лесть, коварство, слава, злато —
Мимо, мимо навсегда…
Человеческая тупость
Все, что мучило когда-то,
Забавляло иногда…

И опять — коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец —
Человеческая глупость
Безысходна, величава,
Бесконечна… Что ж, конец?

Нет!.. Еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…

Народу было много. Читал я плохо. Что-то сжимало в горле. Но, знаешь, было очень тихо, так что, наверно, все слышали… Я думаю, Люба, в Москве меня не совсем забыли. Нет, правда… (Занервничал.) Если здесь, в Питере, мне крикнули: «Вы устарели, Александр Блок, вы устарели», то там… Кажется, после того, как я прочитал «О, если б знали вы, друзья, холод и мрак грядущих дней», в минутной паузе кто-то коротко и отчетливо бросил: «Вы — труп!» Да, да, я слышал, я узнал этот голос, я знаю его, это поэт, я знаю его в лицо, я знаю его имя!..

Люба обеспокоенно склонилась над ним.

(Шепотом.) Если можно… сделай укол… чтобы уснуть… Пожалуйста…

В соседнюю комнату бесшумно вошла  Д е л ь м а с  с цветами. Поставила букет в вазу и опустилась на стул.

От Блока вышла  Л ю б а. Они молча поцеловались.

Л ю б а. По-моему, опять начал бредить. Но сейчас, кажется, уснул.

Д е л ь м а с. Это хорошо.

Л ю б а. Ой, господи…

Обе сели. Одна с одной стороны, другая — с другой. Помолчали. Потом Люба встала.

Л ю б а. Вы простите, Люба, что я не зову вас к нему. Я думаю, его нельзя волновать.

Д е л ь м а с. Конечно, Люба, я понимаю. Идите к нему.

Л ю б а (встревоженно). Кажется, звонят?

Д е л ь м а с. Да.

Л ю б а. Боже мой, час ночи! Кто бы это мог быть?

Д е л ь м а с. Да ну, пустяки. Я пойду открою.

Выходит и вскоре возвращается, за ней  д в а  в о о р у ж е н н ы х  м а т р о с а.

1-й  м а т р о с (грубо). Проверка документов. Обыск.

Л ю б а. Прошу вас, тише.

1-й  м а т р о с. Что?

Д е л ь м а с. Она просит тише: в доме больной.

1-й  м а т р о с. Я сам простуженный. А вы кто такая?

Д е л ь м а с. Я здесь не живу. Актриса Андреева-Дельмас.

2-й  м а т р о с. Непрописанным положено до часу. Арестуем до уяснения личности.

Д е л ь м а с. Но я…

1-й  м а т р о с. А прописанные — кто?

Д е л ь м а с (показав на Любу). Вот.

Л ю б а. Да, я. Любовь Дмитриевна Басаргина. Это моя артистическая фамилия.

1-й  м а т р о с. Документы.

Л ю б а. Сейчас, сейчас.

2-й  м а т р о с. Погодка, скажу. Нева прямо-таки бушует.

Л ю б а (1-му матросу). Еще приехала к нам мать моего мужа Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух. А он болен.

1-й  м а т р о с. Кто болен?

Л ю б а. Мой муж.