Синее на желтом

— И я не хочу, чтобы тебя убили. Никогда не становись тигром, — говорит Юленька.

— Не стану, — обещает ей Алик. — Я терпеть не могу кровожадных. А ежики — они всегда смелые и добрые. И когда они маленькие, и когда большие. Они сами никого не трогают и их — никто.

— Даже тигр?

— Даже тигр. А как он подберется, когда у них кругом колючки?

— И никто ежика убить не может?

— Никто. И знаешь, сколько они живут? Тыщу лет.

— Так много? — изумляется Юленька. — И ты будешь столько жить?

— И я буду столько… когда стану ежиком.

— А когда ты станешь?

— Скоро. Вот только узнаю, как это делается. Секрет узнаю.

— А у кого узнаешь?

— Ну, это пока секрет.

— А потом скажешь?

— Потом скажу.

— А как ты скажешь? Разве ежики говорят?

— Не все, но такие говорят.

— А ты будешь со мной играть, когда станешь ежиком?

— Буду, конечно… Я же тебе сказал, что ежики добрые. Они любят играть с детьми.

— И ты уже навсегда, навсегда станешь ежиком?

— Навсегда.

— И никогда уже не станешь человеком?

— Никогда, — говорит Алик, и я себе представляю, каким испуганным становится лицо Юленьки, потому что она молчит. Крепко, значит, испугалась, раз молчит. И я сам испугался. За Алика испугался. За маленьким художником это водится — иной раз такое нафантазирует… Но чтобы он не захотел быть человеком… Этого я не помню. Пожалуй, я должен тут же вмешаться, поговорить с мальчиком, внушить ему, что быть человеком — это счастье. Не человекоподобным зверем, а человеком… Только надо найти для этого убедительные, понятные ребенку слова. Но пока я искал их — они стали ненужными.

В соседней комнате послышался смех — дети уже не в «Секреты» играли, а в какую-то другую игру. Веселую. И смеялись. Два человека смеялись. Человеческие дети. Детям немного нужно для того, чтобы рассмеяться. Дети смеются даже во сне. А взрослые? Тот, кто рос в больших семьях или в детских домах, лежал в госпиталях, жил в студенческих общежитиях, в солдатских казармах, бараках, тюремных камерах, — тот знает, что взрослые во сне не смеются, а плачут, ругаются, срежещут зубами, жалуются, стонут, кричат в страхе, а не смеются. Только дети смеются во сне. Только дети. И никто, кроме них на свете. Только дети.

Господи, что ж это такое?! Как же я не заметил, что начал писать в рифму. Этого мне еще на старости лет не хватало.

…Мы выпили еще по кружке пива за наших детей — это Угаров предложил такой тост. Затем он поднялся.

— Мне пора, — сказал он. — Я обещал моей Аннушке пойти в кино. Она не считается с тем, что отец у нее подполковник. Опоздаю — такую стружку снимет… Так что бегу. И не прощаюсь. Теперь мы с вами непременно будем встречаться. Теперь вы от меня никуда не денетесь.

— Теперь уж никуда, — соглашаюсь я. А что я ему мог еще сказать? Сказать, что перееду в другой район? Или вообще сбегу из этого города?

Но он же знает, что я не перееду и не сбегу. И я это знаю. Так чего же! Конечно, бегать к нему на встречи я не стану. Но и бегать от него тоже не буду. Потому что тут он прав — некуда мне от него деться. Это точно — некуда. Принято почему-то думать, что в большом городе знакомые люди годами не встречаются друг с другом. Но это так и не так. Можно долго не встречать того, кого хочешь встретить, а тот, кто тебе никак не нужен, кого ты не хочешь видеть, попадается тебе на каждом шагу. Тем более, если он твой сосед. А Угаров — мой сосед, не близкий, но все же. Я иду в гастроном — и Угаров в гастроном — он у нас один такой большой магазин на весь микрорайон. И почтовое отделение у нас на весь район — одно. И кинотеатр один. И пивной бар. И автобусная остановка у нас с Угаровым одна и та же. А если мне нужно в домоуправление, то никак мне не миновать дома, в котором живет Угаров. Дом этот построен Союзом художников и так «Домом художника» у нас в микрорайоне и называется. По-моему, подполковник в отставке Угаров больше похож на художника, чем многие живущие в этом доме мастера кисти и резца. Сколько раз я наблюдал: вот вышло из подъезда пять или шесть мужчин, и Угаров среди них обязательно отличается. И походка у него не такая, как у других — степенная, и вообще все движения не суетливы, и взгляд неторопливый, внимательный. Сразу видно, что человек вышел из дому, чтобы наблюдать, созерцать, запечатлевать, а не для того, чтобы, дожевывая булку, бежать сломя голову к автобусной остановке. Выправка военная, конечно, заметна; но это ничего — пусть думают, что видят художника-баталиста. Особенно похож Угаров на художника, когда выходит из дому с Аннушкой, дочерью своей. Она тоненькая, изящная и вся как-то светится, и поэтичный этот свет падает, понятно, и на Угарова. И очень преображает его. В моем представлении преображает. А может, и другим он таким представляется — художник и дочь его, творец и его самое прекрасное творение.