Синее на желтом

Принц старался, а Чемберлен все больше хмурился. Никак не отстанет глупая собака. В грустных глазах Чемберлена появилось еще что-то — не то озабоченность, не то тревога. И Чемберлен впервые заглянул в глаза Принца. В веселые, озорные глаза. Будто хотел передать ему взглядом свою озабоченность, свою тревогу. Будто хотел предупредить о чем-то, предостеречь.

Не дошло до Принца. Никак не дошло. Чемберлен даже старчески отвислыми губами своими зашевелил. Беззвучно зашевелил, как немой, когда ему в отчаянии хочется выкрикнуть что-то до крайности важное.

И это не дошло до Принца.

Беда, когда в нужный момент лошади и собаки не понимают друг друга. Скверно, что нет у них хоть какого-нибудь общего языка. Хоть какого-нибудь, чтобы при необходимости лошадь могла выразить, сообщить, а собака — понять, уразуметь.

Что-то в этом деле недосмотрела, что-то определенно напутала созидающая.

Так Чемберлену не удалось ничего сообщить Принцу. Так Принц и не понял Чемберлена. А жаль. Только чем им поможешь? Тут и переводчик никакой не поможет. Даже кибернетический.

8

Между тем у пивной палатки за стойкой два человека — мужчина и женщина — общались друг с другом на языке, понятном им с самого раннего детства. На родном языке. Но все же, к сожалению, они так и не поняли друг друга в полной мере, до конца. Вероятно, потому, что не потрудились понять. Для этого тоже нужно и терпение, и желание, и умение.

— Ну как спалось-отдыхалось, хозяюшка? — дружелюбно осведомился Егор Семенович, принимая из рук Клавдии Петровны кружку с пивом.

— Какой у меня сон! — возразила Клавдия Петровна. — С моей командой поспишь. Пока ее обстирала, пока ей обед приготовила, пока то да се, — светать начало. Подремала до вторых петухов — и сюда.

— Нехорошо.

— Хорошего, конечно, мало. Да как-нибудь до отпуска дотяну, а там отосплюсь. Две недели подряд спать буду.

— Хуже недосыпа ничего нет, — сочувственно покачал головой Егор Семенович и поставил на стойку наполовину опорожненную кружку, — слабеет от недосыпу человек.

— А я пока на слабость не жалуюсь.

— Вам рано. Вы молодая, здоровая. А я вот про старуху свою сейчас подумал. Тоже колготная — спасу нет. Каждый раз до полуночи на кухне громыхает. То постирушки, то собирушки. Черт те что. Я ей говорю: пожалей себя, старая, рассыплешься, что тогда? Так разве она послушается?

— Зря она так тратится. Вас же только двое.

— Вот именно — двое. Ну когда Гриша, сын, при нас жил, другое дело. Он у нас аккуратист: по три раза в день сорочки меняет. И еще эти всякие футболки, тельняшки, плавки, носки, платки. Делов у матери — спасу нет. А мне лично что нужно: чтоб в хате мусорно не было. И все. Робу я себе при случае сам постираю.

— Видать, вы хороший муж.

— Да как сказать.

— Ей-богу, хороший, — подтвердила Клавдия Петровна и вдруг смутилась: с чего я это говорю. Хороший муж! А мне какое дело, что хороший. Еще подумает бог знает что. Еще вообразит, что я под него свои вдовьи клинья подбиваю. Нужен он мне…

— Вам еще налить? — спросила Клавдия Петровна, забыв от смущения, что Егор Семенович неизменно, при всех обстоятельствах выпивает по утрам две кружки. Норма у него такая.

— Как всегда, — спокойно сказал Грачев. Он не позволил себе удивиться, только чуть-чуть заметно изогнулась левая бровь.

— Извините, — спохватилась Клавдия Петровна. «Нехорошо. Кажется, обиделся». — Рассеянная что-то стала.

— Что ж, бывает, — благодушно улыбаясь, разрешил ей быть рассеянной Грачев. — Смотрю я на вас, Клавдия Петровна, здорово замотались вы, бедная.

— А я не бедная, — отрезала Клава. Опять не удержалась. Вот беда. Но Клавдия Петровна терпеть не может, когда ее жалеют. Особенно мужики. Знаем мы их жалость! Пожалел волк кобылу, все съел, оставил хвост да гриву. Так-то оно так, только покупатель здесь ни при чем. Нечего покупателю характер свой показывать.

— Поглядите, Егор Семенович, какая славная собачонка, — неестественно веселым голосом воскликнула Клавдия Петровна. И на тебе — еще больше смутилась. Снова сморозила. Господи, что же это я? Нашла кому говорить о собачонке. У-у, голова садовая! Некому тебя бить, некому учить, дурная баба, вот и распустилась.

Неужели Егор Семенович и сейчас ничего не понял? Думается, что понял, и если не все, то во всяком случае неприязнь Клавдии Петровны почувствовал. Не каменный ведь. Не чурбашка. Но разве можно обижаться на эту женщину? Тяжело ей — вот и фырчит. Бьется как рыба об лед, детишек тянет. Силенок мало — на одних нервах тянет. Уже, видать, вконец измочалилась, на последней ниточке держится. Грешно обижаться на такую.

Грачев чуть повернул голову и через плечо свое оглядел Принца. Небрежно оглядел, незаинтересованно.

— Да, ничего себе щенок. Мелкопородный, конечно, — сказал Егор Семенович, и аккуратно, ровно на две половинки разделил большую, до черноты прожаренную котлету. Грачев всегда приносит с собой закуску к пиву — два ломтя хлеба и две холодные котлеты. Одну он уже съел, а другую вот поделил с Принцем.

— На!

Принц шарахнулся, когда Грачев бросил на мостовую это угощение. Будто не ему бросил, а в него. Будто камень.