Синекура

— Налей кофе, пожалуйста. Я на террасе. — Ровно произнес он и пошел в указанном направлении.

С кружкой кофе вышла к нему через пару минут. Стоял у бассейна. Засучены рукава легкой белой рубашки, расстегнутой с выпущенными из брюк полами. Левая рука в кармане брюк, правая локтем упирается о выступ плетенного ограждения для зоны барбекю. В пальцах свешенной кисти тлеет сигарета.

Встала рядом, глядя в подсвеченную гладь воды бассейна и подав ему кружку. Кивнув, отпил и отставил на ограждение. Взгляд неотрывно, не моргая на бассейн, когда протянул мне ладонь. Переплела с ним пальцы и он потянул мою руку к своему животу. К шраму. Прижал к нему и глубоко затянулся.

— Я не хотел давать дочери свою фамилию, — ровно и негромко произнес, протяжно выдохнув дым и слегка прищурено глядя на гладь воды. — Но тогда бы мне пришлось рассказать Наталье причину, почему я не хочу этого делать, а я не готов говорить об этом. Не был готов.

Молчал. Снова глубокая затяжка. Глаза наполнились тенями. Выдохнул дым. Сжал мою похолодевшую руку на шраме. И тихо, ровно, спокойно:

— Не у одной тебя была попытка суицида.

Дрожью в мои пальцы. Вплетаясь в мысли. Путая их.

— Арнаут. — Его взгляд потемневший, все так же в ровную гладь подсвеченного бассейна. — Чья фамилия?

— Албанская… — Негромко. Уже понимая.

— Биологический отец албанец. Мать наполовину сербка, наполовину русская. Родители перебрались в союз задолго до Косовской резни. — В последующих вроде бы ровных словах сквозила ощутимая отрешунность, — родился в восемьдесят четвертом в Москве. Родители развелись в конце девяносто восьмого и он вернулся в Югославию, забрав меня с собой. Не спросив хочу ли я. Хочет ли этого моя мать.

Девяносто восьмой. Начало конфликта в Косово. Который он однозначно для обозначения своего отношения назвал резней. Мое сознание никак не могло принять факт, что это не просто название, это оценка человека бывшего там. И видевшего. А ему было всего четырнадцать лет.

Перед глазами встал момент, когда мы встретились. Нас познакомила смерть.

День, когда Артема и Кострова убили. И страшнее теперь было не от того, что я увидела в доме, а от понимания причины, почему Адриан так невозмутимо отнесся. Поняла мертвенный фон его эмоций, когда он, просматривая телефон Артема, курил, держа окровавленные пальцами сигарету у своего лица. Когда человек видел худшее, он на подобное не реагирует. Спокоен, полностью себя контролирует. Потому что он видел худшее.

— Через несколько месяцев мне дали в руки нож. Девушка, которую поставили передо мной на колени, была примерно моей ровесницей. Приказали резать. — Улыбка. Злая. Полуприкрытые глаза, но в них абсолютная тьма. — Попросил ее… molimo, ustani sa kolen.* И порезал. Мне же не сказали, кого именно убивать. Я выбрал. Жаль, не ствол был. — Сжал мои похолодевшие руки на шраме сильнее. — Через некоторое время мама с родственниками все-таки сумели найти меня и мы вернулись в Москву. — Повел подбородком, тьма ослабла. Пальцы на шраме сжаты сильнее. — Своим отцом считаю отчима. Отчества у меня нет. Фамилию менять не стал, надеясь, что биологический отец меня найдет. До сих пор надеюсь. Сам отыскать не смог. — Сказал, как отрезал.

Чем припечатал меня окончательно.

— Я… Адриан, прости… я не хоте…

— Знаю. И хочу, чтобы ты знала. Чтобы поняла, почему я совершенно спокойно отношусь к крови. И ко многому еще. Нет брезгливости. Нет эмоций. Иногда мертвый. Причина проста — когда видишь такое, что не верится, что это могли сделать люди, то перестаешь удивляться. Пугаться. — Едва слышно, — верить. Почти все способны почти на все. — Прикрыл глаза, но я успела увидеть.

Увидеть всполохи крови, смрад трупов, режущую вонь пороха, отчаяние криков, выстрелов, взрывов, и эхо стона четырнадцатилетнего свидетеля узревшего абсолютно нечеловеческую, просто запредельную жестокость. Сгоревшего внутренне. И решившего умереть физически, когда приказали зарезать девушку, поставленную перед ним на колени. Он затянулся в последний раз и затушил сигарету об пачку, выдохнул и ровно произнес, глядя на отложенный окурок: