Сингапурский квартет

- Стой, змееныш! - завизжал и солдат, на всякий случай перекатившись так, чтобы увернуться от кинжала или пули. Под разметавшейся шубой на его поясе виднелись три гранаты, кожаный мешочек для табака с трубкой и порыжевший патронный подсумок с выдавленной английской надписью "США, морская пехота".

- Я сам к вам пришел! Я сам к вам! Я убежал от ублюдка Сы... Предупредить!

- Откуда Сы узнал наш путь? - спросил Цинь, присаживаясь на корточки.

- Капитан получил письмо из Баотоу. Бумага попала сперва в винное заведение "Ворчливая жена", а оттуда принес посудомойщик. Мы тогда уже перешли в Красную армию. Сы заполучил мандат на захват имущества каравана как народного достояния, поднял полувзвод и понесся на Баотоу, а оттуда путей у вас было немного. Только два...

Отец ударил сапогом пленного по лицу.

Цинь расстегнул и вытянул из-под кавалериста пояс, перекинул себе на шею вместе с гранатами, подсумком и кожаным мешочком.

- От кого письмо? Говори, от кого письмо? - кричал отец.

Кровь у истощенного преследователя казалась водянистой.

- Все, что знаю, скажу! Письмо - из кабака "Ворчливая жена". В Баотоу капитан выколачивал из мамы-сан борделя сведения о вас. Сколько верблюдов, какие, с каким грузом... Требовал показать, чем расплатились за услуги потаскух твои люди, хозяин... Но кто написал письмо в Пекин, не ведаю. Действительно, не знаю, хозяин.

- И чем же они расплатились?

- Не убивай, хозяин! Я говорю правду... Гвоздем.

Клео впервые в жизни видел, как у отца дрожат пальцы.

Депутат, торопясь, плохо справляясь, отколупывал от коробочки, в каких прячут амулеты, крышку с медной инкрустацией танцовщицы в развевающихся одеждах.

- Таким?

- Что вы присохли с гвоздем, хозяин? Капитан говорит, вы везете несметные богатства. Кто погонится за железками? Первому, кто обнаружит вас, причитаются две доли вместо одной. Разве мои сведения не стоят большего? Что ж... Убей меня! Ну! Убей, хозяин! Убей скорее! Все в этом городе будут знать об этом. Они расскажут капитану Сы, и он опять возьмет ваш след...

- Почему хочешь перебежать?

- Не желаю служить у красных.

- Вот и заврался, почтенный, - сказал отец, успокаиваясь. - Мой товар капитан не сдаст коммунистам. Он сам уже, наверное, считается у них дезертиром. Ты ведь знаешь! Говори! Видел нас до этого? Доложил капитану? Болтаешь - тянешь время?

На этот раз Лин Цзяо попал носком сапога в ухо лежавшему.

- Если не околел, - сказал он капралу Ли, - прирежь... Проткни насквозь штыком. В печень. Страдания перед уходом в рай - заслуга... Наглый лазутчик. Стрельбы достаточно... Уходим!

- Пока живой, - сказал Ли. - Я думаю, депутат Лин... лишний солдат это ещё один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему лгать? Мог высмотреть и вернуться к капитану Сы, который обошел бы нас и устроил засаду... Не повернул.

На четвертый день с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но меньше пути. Теперь Гоби была грудами скал и камней, черных и серых. Камни до горизонта покрывали плоские, как озера, долины, переходившие в утыканные колючками барханы, от подъемов и спусков по которым в глазах метались, словно навозные мухи, зеленоватые кляксы. Ничего не осталось в памяти - ни Пекина, ни коварной Белоснежной Девственности, ни угрызений совести за невольное предательство отца. Даже злобы на караванщика Циня, который страдал наравне со всеми. Приходилось удивляться, что, пережив множество раз тяготы путешествия через мертвую пустыню, он снова и снова суется в края, на которые не позарился ни один из земных властителей.

По ночам стоял сухой мороз. Лежали под овчинами, просыпались от озноба, прижимались к верблюдам. Гнедая кавалериста становилась белой от инея. Звезды сыпались с неба, которое к утру желтело и вдруг накрывало пустыню голубым куполом.

- Большой привал скоро... У райского озера Сого-нур. Оно, правда, не стоит на месте. В дни моего детства было восточнее, - сказал Цинь. - Там потеплеет.

Озеро обмануло караванщика. Исчезло совсем. И поэтому в полдень не остановились, как ни устали верблюды. Тревога погоняла на заход солнца, к другому озеру - Гашун-нур.

Сначала показался табор кочевников, а уже потом берег. Место оказалось занятым. В латаных юртах кишели оборванцы, называвшиеся таджиками. Дикари исповедывали буддизм, но, по словам караванщика, грешили против заповедей Просветленного - употребляли в пищу плоть животных. Цинь считал таджиков ничтожествами, поскольку они проявляли равнодушие к собственности и позволяли вольно обращаться со своими женщинами. Караванщик не советовал соваться к грязнулям без презерватива. Головы детей, сновавших по табору, покрывала короста наследственного сифилиса.