Синяя дорога

Дрожащими руками я уложил на нашу лестничную площадку Володину дубленку, поставил рядом раненый магнитофон, нажал кнопку звонка и кинулся на пол-этажа вниз… Хорошо бы, открыла не мама… Я знал, моя мама сразу все поймет и начнет просить: «Валёк, не надо. Не убегай. Прошу тебя. Бегство не выход…» Когда меня нет, мама не может заснуть, а потому она скажет: «Иди сюда. И давай все спокойно обсудим». Как бы не так!.. Это сейчас, пока меня нет, ей, может быть, и кажется, будто она так спокойна. А буду я рядом — и возмущение возьмет в ней верх, голос сделается брезгливым: «Давай с тобой посмотрим правде в глаза. Ну что ты собой представляешь? Самовлюбленный павиан…»

Я знал все наперед. А все же слышать, как она станет умолять, очень не хотелось. Пусть бы открыл мне Володя. В крайнем случае, папа. Папа считал, что всему виной мамин слепой материнский инстинкт… Если откроет папа, то промолчит или скажет: «Валентин! Ты что? Хочешь, чтобы тебя просили?»

Ничего я такого не хотел. Сердце билось так, что подрагивала лестница.

Дверь не открывали.

Пришлось повторить маневр. И с тем же результатом. Родители, значит, еще не пришли. И Володи-гостя тоже, оказывается, не было… Мою задачу это только осложняло. Приходилось отпирать самому и самому вносить дубленку и магнитофон, а домашние или кто-то из них могли ведь появиться в любую секунду…

Торопясь, стараясь не думать ни о чем, я сунул вещи гостя туда, откуда брал. И успел выкатиться прочь, прихватив с собой свой теплый плащик.

* * *

Может быть, кто-то воображает, что убегать из дому бог весть как приятно?.. Дрогнешь в пустых сырых подворотнях, а за окошками, при свете, в тепле люди пьют себе чай с вареньем и с бубликами. И улыбаются: ни перед кем они не виноваты… А если даже тебе повезет: кто-то выставит на лестницу старое кресло, то и пригревшись в нем, все равно ощутишь внутри тоску и холод. Будто это не кресло, а необитаемый остров, к которому уже не придут корабли.

Я уснул лишь с рассветом, повернув кресло к стене.

Так начались те последние странные дни, когда я жил еще в родном измерении, но уже немножко в нем и не жил… Во всяком случае, родного дома у меня в те дни уже не было.

* * *

На следующее утро я столкнулся с Геркой.

— Наконец-то, Валет, — заорал он с ходу. — Бежим!

Он был в отцовых альпинистских сапогах с шипами, на шее болтался театральный бинокль. А бежать он собрался, конечно, на базу. Мне же все равно было теперь куда идти.

Я приготовился к долгой ходьбе — вчера мы брели минут так пятнадцать. И какой дорогой! От лазанья и прыжков до сих пор болели икры. Правда, теперь я даже радовался такому пути: все-таки отвлекает… Однако стоило нам вылезти на крышу, Герка как заорет:

— Нет-нет! Не туда. Давай за мной, сворачивай!

Мы свернули за чердачный козырек, сделали два прыжка — и вот он знакомый каменный мешок! Я только и мог сказать:

— Послушай! А их что? Две?

— Сто две!.. А ты не думал, Валет, что, может, сегодня рано-рано кто-то уже лазал здесь и отыскал этот ближайший путь?

Вот это да! Чтобы мой Герка — такая соня — да поднялся рано-рано?.. Впрочем, ему при его будущей специальности надо учиться преодолевать недостатки…

Но на базе не происходило сейчас ничего.

Единственное на что стоило глядеть, был Теркин заплывший глаз. Потрясающий синячище! Багровое переходило в оранжевое, оранжевое — в изумрудно-зеленое, и все замыкалось в черную рамку, точно как на картине «Рассвет в космосе». Это украшение навело на мысль о доме, и я спросил:

— А мои предки звонили вчера твоим?

Не хотел я про это ни думать, ни тем более спрашивать! Ну что с того, что, увидев дома искалеченный магнитофон, мама стала искать меня, обзванивая знакомых? Она делала так всегда…

— Да нет. Не слыхал. Не звонили.

Если бы не этот ответ, я, наверное, не вошел бы уже в свою квартиру ни разу…

* * *

Сперва я надавливал на звонок как всегда — отбежав на пол-этажа. Потом вставлял в замок ключ, а в мозгу роилось: «Почему она не звонила? Заболела? Отправили в больницу?» И пальцы дрожали, мешая отпирать. Припомнились папины слова: «А ты доведешь-таки мать до инфаркта!» Билась одна лишь мысль: «Господи! Да я больше ни за что!.. Никогда-никогда!.. Пусть бы только обошлось вот теперь…»

И обошлось. На стене в передней белела записка: «Валёк! Шуба уже зашита. Магнитофон починим. Не убегай больше. Целую. Мама».

Уф! Я вздохнул с облегчением… Мамина подушка пахла, как пахнет одна моя мама. Мамой пахло и в платяном шкафу, где в углу на гвозде висел ее белый запасной халат… В прошлом году, когда я убежал из дому в первый раз, мама не пошла даже на работу. Но больным врач нужен каждый день, а мама — врач в туберкулезном институте. Записки мама писала всегда ласковые. Я прямо видел, как при бледном утреннем свете у столика в прихожей уже в пальто мама стоя пишет мне на своем медицинском бланке…