Синяя соляная тропа

Шелки понял лишь то, что она знала кого-то похожего на него, и с надеждой воззрился на свою собеседницу.

– Он не говорил, с каких земель прибыл? Не называл своего клана?

Старушка покачала головой.

– То было очень давно, и с возрастом все забывается, но ты вот что заруби себе на носу, юноша: не зря это называют брачными узами.

Тут вернулась невеста с глиняным кувшином и строго на нее посмотрела.

– Моя бабушка любит рассказывать всякие сказки. Историй в голове у нее больше, нежели ума. Ты не слушай ее пустые россказни. Лучше потанцуй со мной. Мы ведь с тобой самая счастливая пара на островах!

С этими словами Флора увлекла шелки за собой, оставив старушку наедине с ее мыслями – глубокими, как океан, и холодными, как середина зимы.

Глава третья

Шли недели, и зима все крепче сжимала острова в своем белом кулаке. Сугробы доходили до окон домов, и люди Народа почти не выходили на улицу. Рыбачить теперь можно было только в проруби, и рыбацкие лодки хранились в сухом доке, чтобы не треснули под давлением льда.

Долгая зимняя ночь унесла вот уже тридцать темных дней. Звезды мерцали в полдень, а северное сияние опускало свой зеленый занавес над морем. Тюлени уплыли кормиться на юг, птицы улетели вслед за солнцем. А наш юный шелки остался на острове, дрожа от холода под слоями одежды, с немеющими пальцами, вечно стиснутыми зубами, голодный, несчастный, лишившийся сна. Хотя очаг в доме китобоя дарил тепло и уют, жизнь в нем казалась юноше невыносимой, и он часто выходил в обманчивый синий рассвет, несмотря на холод, и шагал по сугробам к пляжу, где ветер кричал над морем, словно разгневанная женщина.

Шелки мог проводить на улице долгие часы. Он дрожал на морозе, но чувствовал себя там отчего-то спокойнее, чем в четырех стенах. Порой на глаза ему наворачивались слезы, если он видел хищную птицу скопу, парящую в небе, или медузу-корнерот, выброшенную на замерзший берег. Было пару раз и такое, что ему мерещился серый тюлень в волнах, но все они должны были уплыть в теплые края, и юноше казалось, что ему это почудилось.

Флора же сидела дома, шила детскую одежку из шкур бельков, убитых ее отцом на прошлой охоте. Страсть, что привела девушку в объятия шелки, постепенно угасала, сменяясь новым чувством. Теперь все мысли ее были о ребенке, и даже в первую брачную ночь, когда юноша робко предложил ей заняться любовью, она немедленно его отвергла со словами, что это будет вредно для растущего в ней малыша. На самом деле это была не вся правда, но Флора не хотела говорить ему, что он слишком сильно изменился и столь трепетный подход не разжигает в ней искры желания. Хоть Койгрих Макгилл вполне годился в мужья, он лишился дикой, необузданной энергии безымянного шелки. И вот они лежали рядом, уже не любовники, а скорее друзья, и если юноша стенал во сне, Флора успокаивала его как ребенка, шептала на ухо, что все будет хорошо. А себе говорила, что новая жизнь до сих пор для него непривычна, но скоро он приспособится к ней и успокоится.

К тому же она впервые в жизни чувствовала себя по-настоящему счастливой. До рождения ребенка оставалась еще половина срока, и Флора не сомневалась, что родится сын. Она ощущала его присутствие, его голод и нетерпение. Уже знала, что кожа у него будет смуглая, а глаза темно-карие, как у отца. Уже прониклась к нему глубокой любовью, такой, какой раньше никогда не испытывала, затмевающей собою все остальные чувства. Прежде хладнокровная, гордая девушка открыла в себе непривычную мягкость и сама дивилась этой перемене.

– Интересно, – гадала она, – кем станет мой сын? Моряком? Солдатом? Китобоем?

Все это казалось недостойным сына Флоры Макгилл. Ее дитя будет рождено для великих дел. Для далеких путешествий, долгой жизни, невероятных приключений. Иначе почему ее обуревали эти чувства? Иначе зачем она пошла бы к морю много месяцев назад, чтобы поймать шелки?

Глава четвертая

Китобой Джон Маккрэканн искренне старался достучаться до своего зятя, но шелки тяжело было подавить неприязнь к отцу Флоры. Возможно, из-за того страшного ореола рома и смерти, что вечно окутывал бывалого моряка. Или, быть может, из-за его увлеченных речей об охоте.

– Как только лед растает, сразу выйдем в море, – говорил он. – Скоро ты поймешь, что нет ничего достойнее и благороднее жизни на китобойном судне. Соленые брызги, ревущие волны, предсмертные муки горбатого кита, кровавая вода, бурлящая, как в котле, теплый багряный дождь…

– Что же в этом достойного и благородного? – спросил у него шелки, тщетно пытаясь скрыть свое отвращение.

Китобой рассмеялся.

– Понимаю, тебе пока что не по себе, но в такой жизни есть красота, надо лишь к ней привыкнуть. Красота, опасность и свобода – свобода, какой раньше ты не ведал. И противник наш не прост, водит нас в отчаянном танце средь мрачных шхер. Встречал я тюленей чуть ли не крупнее человека, с зубами как у волка, диких и горячих, яростно встающих на защиту молодняка.

– Пожалуй, и вы бы так себя вели на их месте, – осмелился сказать шелки.

В ответ китобой снова зашелся хохотом.