Синие берега

Рыбальский не мог отделаться от гнетущего состояния — возле, слева от него, лежал Жадан, Ваня Жадан из Очакова, и ему никогда не подняться. Еще на границе, когда началось отступление, подружились они. Делили горе, короткие радости, и махорку, и хлеб делили. Теперь Рыбальский был вторым номером у смелого и удачливого Жадана, Вани Жадана. Рыбальский знал, глубокая боль придет потом, после боя, или еще позже, когда сердцу станет опять доступно все человеческое и оно сможет, как прежде, вобрать в себя горечь потерь.

— Ложись, — снова сказал Рыбальский.

— А куда я лягу, а куда я лягу, — огрызаясь, залопотал Сянский. Этот же лежит…

Рыбальский представил себе, как Сянский брезгливо скривил свои толстые, собранные в комок и похожие на куриную гузку, губы.

— Хм-м… — вырвалось у него гневно.

— У тебя что, есть ко мне слово? — хотел Сянский понять Рыбальского.

— Есть.

— Ну?

— Дрянь.

Рыбальский громко сплюнул. В тоне слышалось и презрение, и непонимание, кто же он, этот Сянский?

— Повернулся язык сказать: этот…

— Ну, не этот… Коля Богданов…

— Передвинь Колю и ложись, — приказным тоном произнес Рыбальский. Тебе понятно, что я сказал?

— А как я его передвину, а как я его передвину, если он убитый?

Сянский услышал, Рыбальский скрипнул зубами.

Ногой отпихнул Сянский тело бронебойщика Коли Богданова, и улегся.

Рыбальский как бы и не замечал его присутствия, он прилаживался к противотанковому ружью. Он был спокоен. И уверен, что встретит танки точными выстрелами.

6

Они бежали вместе — Полянцев с двумя красноармейцами и Пилипенко. Там, где Пилипенко свернет к кустарнику, Полянцев должен взять влево, и он вслушивался, ушел уже Пилипенко или нет.

— Гаррик!

— Тут еще, тут я, не дрейфь еще!

— С чего бы мне дрейфить?..

— Прикидываешься. — В нескольких метрах ухали сапоги Пилипенко. — Был такой хмырь. На Дерибасовской семнадцать, где я жил… то есть, на Дерибасовской двадцать пять…

— Ты ж говорил, что жил на Дерибасовской сорок шесть, — напомнил ему Полянцев.

— Чего? Дерибасовская сорок шесть? Разве? Да, да, вспомнил: нам, как рабочему классу, дали лучшую квартиру. На Дерибасовской семнадцать.

— Ты сейчас сказал: Дерибасовская двадцать пять.

— А, трясця твоей матери, забыл уже. Не все равно, — семнадцать или двадцать пять? И отвяжись.

— Гаррик!

— Ну шо, обратно я за него, — пробасил Пилипенко. — Шо тебе?

— Сердито! Ишь: «я за него…» Что, имя разонравилось? — ровняя дыхание, проговорил Полянцев.

— А шо поделаешь, — топали сапоги Пилипенко. — Меня не спрашивали, как назвать. Теперь таскать этого Гарри до старости, и потом тоже.

Они перебрасывались шутками, оттого что у каждого было неспокойно на сердце.

— Думаешь до старости дотянуть?

— А то как! — топали сапоги.

— Самонадеянный товарищ…

— На войне без этого самонадейства никак.

Он шутил, Пилипенко, он шутил, как бы ничего не принимая всерьез, он и не собирался унывать, словно находился за пределами того, что окружало остальных.

— Все одесситы на ходу подметки отрывают…

— А ты думал — олухи царя небесного?

Полянцев слышал топот Пилипенко. Пилипенко тоже слышал: Полянцев еще бежал рядом.

— А сам откуда, Полянцев?

— Металл.

— С Урала, значит?

— Значит.

— Знаешь, товарищ металл, кончится вот это, и самую вкусную бабенку облапаю. Мои руки еще при мне. Во! — протянул он руки, будто Пилипенко мог увидеть, и пошевелил пальцами, как бы убеждая себя, что все в порядке. Самую вкусную.

— Бабы, они все вкусные…

— Все, — сразу согласился Пилипенко. — Ну, привет! Я поворачиваю.

— Привет. Я тоже…

Топот сапог отдалялся.

«Не проскочить бы мимо», — забеспокоился Полянцев. Он приостановился. Где-то здесь должны быть эти сосны, шесть сосен, помнил он, шесть сосен. Он услышал тупой стук — споткнулся, наверно, о выдавшиеся наверх толстые корни бежавший впереди боец и упал.

— Есть, есть… Сюда! — звал тот боец. — Добрались! — И тюкнулся в окоп.

Полянцев и второй с ним, тихий красноармеец Пулька, недавний слесарь-водопроводчик домоуправления номер девять, что на Сретенке в Москве, шли на зов. Вот они, сосны. Он и Пулька двигались осторожным шагом.

— Ты где? — окликнул Полянцев бойца, того, что свалился в окоп.

— Тут я… — Голос справа.

Так и есть, три стрелковые ячейки.

— Ложись, Пулька, влево.

— Ага.

Полянцев, ощупывая на поясе гранату, сделал еще несколько шагов. Вот здесь, чуть выдвинутый, должен быть окоп, тот — между правой и левой ячейками. Он подумал, что ему показалось: из окопа раздавался невнятный стон… И тут же Полянцева пронзила мысль: кто-то из отделения Юхим-Юхимыча. «Не все убиты?» Выставив вперед руку, пошел немного быстрее, стон становился явственнее, громче.

Полянцев прыгнул в окоп.

— Кто? — опустился Полянцев на колени и наклонился над кем-то. — Кто?

— Та Юхым… Ой…

«Юхим-Юхимыч? Жив?»

— Куда тебя, а?

— Хиба ж я знаю? Кудысь тут… — Чувствовалось, раненый сдерживался, чтоб не застонать в голос. — У живит сдаеться… Силы нема пидняться…

— А зачем? Подниматься зачем? Дело теперь короткое будет. Кончим, я тебя в траншею перенесу.

— Попить бы… — словно и не слушал его Юхим-Юхимыч. — Пить. Каплю воды хоч. Высох весь…