Синие дали

Федор накрыл чайник крышкой, отнес его в муравейник и засыпал хвоей.

— Придем — еще теплый будет, — сказал он.

Я снял с моховой кочки Пусу и спрятал его опять в патронташ.

— Разойдемся отсюда, — объявил Федор. — Ты иди налево, а я — направо. Шагов триста пройдешь и слушай.

— А ты, вроде, говорил, что нам отсюда еще с километр идти, — напомнил я.

— Нет надобности, — уверенно ответил Федор. — Это я думал, если они на той стороне собираться будут. А вылет-то, вишь, ближний. Пошли.

Шаги я считать не стал. Какая, в конце концов, разница, сколько их будет — триста или пятьсот. Весь Чертов угол был километра полтора-два в поперечнике, и где-нибудь, так или иначе, я все равно услышал бы тихую, как шепот, и таинственную в своей непонятности, дошедшую к нам из седой тьмы веков глухариную песню.

Ученые люди определили, что глухарь, этот северный павлин, существует в том самом виде, в каком мы привыкли видеть его на картинках или в витринах охотничьих магазинов, существует и здравствует на белом свете ни мало ни много более миллиона лет. За этот период исчезли с лица земли все до единого мамонты. А глухарь все летает в своей первозданной красе.

И вот это-то доледниковое существо мне надо было выследить, подойти к нему и превратить в свой охотничий трофей. И еще я потому не считал шаги, что для меня охота, в сущности, уже началась с того момента, когда, повесив ружье на плечо, я вышел за черту света, излучаемого нашим костром. Уже с этого момента я был целиком и полностью во власти того особого волнующего состояния, которое известно только охотнику. Кто-то назвал это состояние «зовом предков», имея в виду пробуждение в человеке древнего инстинкта охотника. Но мне думается, что это неправильно. По крайней мере, я не считаю это приемлемым для характеристики состояния охотника-любителя. Не за тремя же килограммами мяса лез я через это болото и недосыпал третью ночь. И не ради глухариных перьев мерзли мы тогда с Федором в холодную весну. Не хлеб насущный все эти тетерева, селезни, вальдшнепы. А все же вот едешь куда-то за тридевять земель, бродишь в слякоть и стужу по дорогам и без дорог, ночуешь в хибарах, под стогами, в дырявых лодках, неделями обходишься без привычного домашнего уюта. Поедом едят тебя комары, мелкий гнус, засасывают болотные топи. Ради чего все это?

Охота — это целый комплекс ощущений: сложных и разнообразных. Невозможно представить себе более естественного, органического слияния человека с природой, нежели то, которое наступает во время охоты. Эта органичность достигается охотником не столько искренним желанием быть в лесу, у озера, на болоте, свойственным в той или иной мере многим другим любителям природы, сколько, на мой взгляд, выработанным им умением на какой-то период самому превращаться в частицу дикой природы. Но бог с ней, с теорией…

Я не считал шаги. Но слышал я их чутко. Сапоги мои то мягко тонули в терпком багульнике, то с хрустом и шорохом топтали еще попадающийся кое-где между соснами ноздреватый снег, то хлюпали по воде, то ненароком давили валежник, и тогда в лесу слышались короткие резкие щелчки. Я достиг небольшой поляны и остановился, чутко вслушиваясь в остатки ночи. Тьма была еще густой, деревья просматривались только темными силуэтами. Но небо в дальнем конце поляны уже начало отбеливать, и звезды на нем заметно потускнели. Я простоял минут двадцать, совершенно не шевелясь, и даже дышать старался спокойней и ровнее. И совсем уж собрался идти дальше, как вдруг над моей головой раздался шум крыльев и кто-то большой и тяжелый влетел в непроглядную крону сосны, под которой я стоял.

Я оторопел. Это было похоже на галлюцинацию. Уж очень мне хотелось услышать хоть какой-нибудь звук, издаваемый птицей. Но шум крыльев был так ясен, что сомнений не оставалось: на сосну действительно кто-то сел. Но тогда сразу же возник другой вопрос: кто именно? Тетерев? Глухарь? А может быть, глухарка? В томительнейшем ожидании прошло еще минут десять, и сверху послышалось что-то очень похожее на то, как если бы кто-то постучал ногтем по пустому спичечному коробку.

«Цок, цок-цок…»

И снова:

«Цок, цок-цок, цок-цок-цок…»

По сердцу у меня прокатилась сладкая волнительная истома. Там, вверху, в темной кроне развесистой сосны, прикрывшей маленькую полянку словно огромный зонт, сидел глухарь. Он, конечно, не заметил меня в темноте. Но на всякий случай выждал время и, убедившись в том, что ему ничто не грозит, перешел ко второму колену своей песни.

«Чи-чи, чи-чи, чи-чи!» — послышалось в высоте, словно чья-то невидимая рука стригла воздух большими садовыми ножницами. Потом снова гулко защелкал и опять «заскиркал», как говорят охотники. Я вздохнул с облегчением. Значит, точно не чувствовал глухарь опасности и, как ни в чем не бывало, повинуясь инстинкту, звал глухарку.