Синие горы

— Помолчи уж. То шшитоводствовала, а то вот почтой заведуешь. Ни на лесу, ни коло быков не чертоломила. А твоего мужика ни в войну, ни без войны никто не заберет. Кому он нужен-то, чучело поперёшное!

Бабы за столом загудели, кто-то жалостливо поглядывая на Пашку, кто-то на разбушевавшуюся почтальонку.

— Знаешь, говоришь, как медали зарабатывали? — Пашка чуть отодвинула стул от столешницы и встала, прикрывая ладонями живот. Показалось, что накрыло её взрывом, и сразу и не понять, живая она или нет, гулко ухает в ушах стук собственного сердца, и в голове гул, как от авиабомбы:

— Твоего, говоришь, не видала ли? Твоего? Да вы знаете, каких я там их видела? Лица нет, кровь и земля. Рук иногда тоже нет или ног. Кишки на полметра, вперемешку с землей… Орёт он дурным голосом. Мамку зовет. И не поймёшь порой, старик или молодой. Волочишь его, бедненького. А тебя в пути ещё пару раз то минами накроет, то с танков или, того страшней, с самолёта… И кажется, нету этому ни конца и ни края. И что кругом только те, кто орут и молят: «Сестричка». А вы представляете, как это — тащить мужика, который тебя тяжелее, когда в тебя ещё и стреляют?

Пашка уже не говорила, а шептала свистящим тихим шёпотом, от которого всем стало не по себе: — А вы знаете, как это — лежать в окопе, в мокром снегу, когда на тебе месяцами не стиранная одёжа? Когда вши пилотку на голове подымают? Когда телогрейка колом от чужой крови?

Молоденькая Верка (когда Паша уходила на фронт, Верка была совсем дитём) крикнула:

— Помолчи, тётя Рая! Паша! Рожай, миленькая моя! Рожай! От кого хочешь, лишь бы родился кто. Тебе ещё повезло. А мы-то от кого рожать будем? — Слёзы полились по щекам речкой, заголосила. — На всю деревню мужиков четыре старика да три фронтовика! Пацанов с быками до полусмерти на пашне с десяти лет заездили. А придёт ли ещё кто домой? А кто потом поля-то наши пахать будет? Тётя Рая? Ты? Дак ты старая будешь! Не слушай ты их. — Обняв Пашку, Верка разрыдалась. Все знали, что похоронка на её ухажера довоенного — Кольку, пришла в деревню с месяц назад. И девятнадцатилетняя Верка в одночасье стала старше. Ямочки на щеках превратились в тёмные впадины, а глаза уже не блестели искорками, как они блестели всякий раз, когда она была рядом с Колькой. Даже косы, которые раньше были вокруг головы задорной «корзинкой», казались сейчас тяжёлой спутанной верёвкой вокруг шеи. Пашка бросилась за занавеску. Сняв гимнастёрку, легла на кровать и закрыла уши ладошками, чтобы не слушать разговоры.

А за столом не унимались.

— Верочка, выручалочка ты наша! Двадцать ишо нету, а постарела как, — запричитала старая Анна, привычно утешая расплакавшуюся Веру. — Бабского веку крохи отломила, а горюшка уж на полжизни. Замотали мы тебя, как мужика тут, заездили.

Веркин плач отрезвил было Райку. Но неожиданно масла в огонь подплеснула Матрёна.

— От ты и я-я-я-язва, Рая! А ты сама-то первую свою девку от Семёна ли родила? Чо-то я в твоём роду рыжих не помню? Да и в Сенькином.

Райка, притихшая после Дарьиного разноса, снова взвилась над лавкой:

— Ты уж напраслину-то не возводи! За своей не досмотрела, мало вожжами лупцевала, а на меня льёшь.

Матрёна не попускалась:

— Никто с деревни не даст соврать. Ходи-и-или разговоры!

— Не, вы видали? — От неожиданно свалившегося обвинения Райка пошла по кругу, будто собираясь в пляс: — Я то не такая, как ваша тихоня. Все, кто за столом сидят, мои кровиночки.

— А я и не спорю. Твои. Только вот с батьками-то мутная история, — цепляла её хозяйка, слушая за спиной одобрительный соседский смех.

— Был слушок, — поддакнула и Анна. — На чужой роток не накинешь платок. — И глянула осуждающе в сторону праведницы Раисы.

А та и не подумала сдаваться и снова перешла в наступление:

— Вон и в Новопавловке одна такая героиня пришла, с брюхом, — вытягивая шею, разозлённой гусыней шла мимо занавески, за которую убежала Пашка и кричала: — Все бабы там на фронте походные жены, зря люди говорить не будут.

— Зря тебе, видать, налили, токо добро перевели. А я щас у Федьки или Матвейки спрошу, они-то воюют, всяко разно по-боле твоего знают, — буднично заявила Матрёна и развернулась к портретам сыновей:

— Федька-а-а, слыхал, чо деется-то? — заблажила привычно. — Пашка пришла с фронту. Не видались с ей там? Ляльку ждёт. А вы не переживайте, мы её с дедом в обиду не дадим. Сами-то как? Не мёрзнете? Ох, у нас и стужа. Дак тут хоть печка рядом.

В доме стало тихо, слышна была даже беззаботная капель из рукомойника. Анна ткнула Райку под бок костлявым локтем: Довела Матрёну!

— На божницу ещё посадите вашу Пашку! — буркнула та.

Елисей, до сей поры удрученно смоливший в нутро печки, приподнялся и нарочито весело, хоть и нелегко это ему далось, прикрикнул:

— Бабоньки, зря, однако, вам налили? Мотя! Может, нас с Ганей покормишь?

Спохватившись, и Матрёна вернулась к забытому хлебосолью:

— Ганька, прости нас, дурочек! Иди к столу, угостись, чем Бог послал, и ты, Лисеюшка. Токо облизнулись, как мы солдатское лекарство пробовали?

Ганька с достоинством уселся за стол, вытянув протез вдоль лавки.