Синие горы

Бабы за печью потихоньку гомонили, успокаивая всхлипывающую Веру.

Чтобы навовсе прикрыть скандал, Елисей зазвал за стол повторным заходом и Раю-скандалистку:

— Садись, Рая. Ох, и звонкодырая же ты, прям беда. Недаром тебя колхозным радивом прозвали. Налью ишо тебе, штоб успокоилась, — плеснул на дно кружек всем по глотку. А потом, приподняв вверх почерневший от дратвы палец, обращаясь ко всем, не глядя на Раю, сказал:

— Планида мужицкая такая — баб своих защищать. А мы не пойдём, вражина сюда придёт. Спокон веку мужик русский вставал стеной, чтоб дома баба да ребятёшки спокойные были. Гордиться надо, что они, мужики наши, такие. Не струхнули, а призвали их и пошли… И девки вот, — глянул он за занавеску, куда скрылась Пашка. — Герои они все, кто на фронте пороху нюхнул.

Но в Райку чисто бес вселился:

— Много их таких героев придёт! Воевали там с нашими мужиками!

— Ты, тётя Рая, язык-то придержи! — тут уже не вытерпел Ганька. Вечно тихий, улыбчивый парень двинул по столу ладонью, а потом, терзая кисет в руках, никак не мог унять дрожь в пальцах. — Придержи, говорю, ты ведь ничего не знаешь, как ты можешь!

Райка рванула было от столешницы, но неловко зацепила протез и не ожидавший того Ганька кулём свалился с лавки.

— Рай, да ты что же делаешь? — придержала за плечо Раису бабка Анна.

— А что, я неправду говорю? Да и ты, праведник! Откуда мы знаем, где ты ногу потерял? Может, специально под пулю полез, чтобы в госпитале отлежаться да домой, а? Девок тут мяконьких успеть прихватить? — наступала она на раненого, оцепеневшего от её слов.

Вера встала перед Раисой: — Тётя Рая, да как вы так можете про Ганю говорить? — От обиды за парня в её глазах блестели злые слёзы. Казалось, ещё секунда, и Вера рванёт в бой, сметая зловредную соседку.

— Да не лезь ты, свиристёлка, тебя-то кто за язык тянет! Иди домой в игрушки играй, дура переросшая!

— Да не было у меня игрушек, отродясь не знаю я, что это такое. — Верка аж задохнулась от несправедливости.

Ганька, выдохнув колючий комок обиды, решительно отодвинул в сторону Веру и пошёл на Раису:

— Знаю, что плохо тут вам, голодно, только ты и сотой доли не испытала того, что им там пришлось на войне испытать, сестрёнкам нашим! Мы ж на их молиться рады были, когда они в бою подползали и волокли нас, раненых, с передовой. Три раза меня вытаскивали! Три раза раненый был, сдохнуть мог там, если б не они, родненькие наши! Материмся, плачем. Землю грызём от боли. Нас там десятками. А ей надо скорей, сначала помощь оказать, потом тянуть в лазарет. Одного волочит, другой рядом слезьми плачет! Да как у них там сердце-то их бабское не лопнуло от нашего горюшка! — почти кричал он, и боль бешено колотилась у него на виске, под лоскутом обгорелой кожи. — А ты, тётка Рая, знаешь, что такое лодку на переправе с ранеными вести через реку? Которая вся под огнём?

— Вот именно! — подхватила Вера, давая Ганьке передышку. — Ты ж у нас вечно на речке со страха визг подымала, когда в ягоды нас переплавляли!

Глянув в сторону Веры, Ганька продолжил: — А тут они, две девчушки на разбитой посудине! Да я сколь жить буду, молиться буду, что такая, как Паша, меня переправила с плацдарма! Лодка едва живая, кто лежит на дне, касками воду вычерпывает, другие в лодку лезут. Плачет она, гребёт и перед нами прощения просит за то, что не успевает. А у нас ли его просить было? Кто к ним с уважением, как к сестрёнкам, а кто по-скотски, под юбку залезть норовил. Молчи, молчи лучше! — уставился он на Раису безумными от боли глазищами, хотя вряд ли и видел её сейчас.

— А руки у неё, как лохмотья, в кровь порваны вёслами! — продолжил он горькие свои воспоминания. — Она даже не помнила, сколько раз за сутки ходила туда и обратно на переправе… — Эх ты, тётя Рая! Дура ты!

— Да пошёл ты, юродивый, — неожиданно устало бросила та ему в спину.

Анютка, до этого наблюдавшая из-за печи за взрослыми огромными глазищами, вдруг выскочила и встала перед Раиской:

— Замолчи, тётка Рая! Не трожь Пашу! У неё ребёночек будет и она рядом — мамочка. Живая мама! Выжила там, посреди войны, да ещё и родит нам ребятёночка! Я ему как сестрёнка буду, а Паша мне — как мама! Как солнышка всем нам подарит! А от тебя только грязь! Грязь! — Выплеснувшись криком, Анютка прижалась к Матрёне и заплакала.

— Но… последний грыб встал на дыб! — опустошённо выдавила из себя Раиска.

— Хватит, хватит скандалу наводить, Рая, пошли по домам. Нечего людям надоедать. Прости нас, Матрёна, и ты, Елисей, зла не держи. Надорвала нас война-то, ох, как надорвала, — бормотала бабка Анна, собирая шубы и шалюшки, подталкивая всех к выходу. Первой вылетела из дома Райка, прямая, как клюка, напряженная. Кажется, тронь её — и искры отлетят в стороны. Её уже никто не задевал, от греха подальше. Вера и Ганька замешкались у ворот — Вера пропускала Ганьку. А тот сторонился, пропуская её. Рассмеялись и остановились в застенке, за домом.

— Ганя, тебе больно?

— Есть немного, да только эта боль-то — ерунда. Вот тут у меня свербит, словно червяк точит, — Ганька в темноте прикоснулся к груди.