Синие горы

А тут ещё ты — «уеду», — опять кое-как притоптал в себе тяжёлый вдох Елисей. — Я те уеду! Да у тебя сто процентов рыженький должон родиться! Моя кровь-то, она крепкая! Женатый он там у тебя или холостой, какая теперь разница. Мне надо, штоб у меня хоть один внук появился, по пашне со мной бегал, по двору. Штоб я учил его в тальниках удочку делать, свистульки ему резал. Федька-то с Матвейкой со своими тракторами и по девкам побегать не успели.

— Тять, ну, ты и выдумал, про немцев-то… — Пашка на какое-то время даже забыла про свои напасти.

— Какой выдумал, доча. Вот те хрест! Нас ведь трое с деревни в неметчину попадали. Не веришь, у деда Ивана спроси. Успокоилась? Пошли домой, — обрадованный Елисей заботливо помог дочке подняться с мешков и суетливо семенил рядом, придерживая колючую шинелку, чтобы не свалилась с плеч. — Не застудилась бы, — ворчал, заглядывая в лицо.

Когда отец с дочкой пришли в дом, гостей уже не было. Только Матрёна обеспокоенно заглядывала в окошки, убирая со стола, да рассказывала безмолвным Федьке и Матвейке про Пашину медаль да бабскую напраслину.

Несмотря на неудавшиеся праздничные посиделки, Паша мгновенно, как только нырнула под отцовский полушубок, уснула, странным образом успокоенная разговором с отцом. Фронтовая привычка сказалась — спать даже стоя, прислонившись к брустверу окопа, если не стреляют и не нужно ползти кого-то выручать. А у тятьки сам Бог велел. Только успела поглядеть на стенку перед глазами и вспомнить, как маленькая, засыпая, придумывала целые картины из трещинок и бугорков на стене: и кабан по лесу бежит, и конь с копной сена на санях по замерзшей речке поспешает. Было странно, что, несмотря на войну и бои, которые были теперь где-то неправдоподобно далеко от родного Забайкалья, этот конь с сеном и кабан остались прежними.

А Елисей всё ворочался на лавке у печи, вспоминая и эту злосчастную верёвку, от вида которой ухнуло где-то под сердцем. И Ханна вдруг вспомнилась, хотя сколь лет уж не вспоминал, будто не с ним, а с кем чужим это было. Ребятишки вспомнились, те, рыженькие первенцы, которых он и звал-то по-русски, Петька и Иван, невзирая на то что Аннушка по-немецки их окрестила Питером да Иоганном. А потом перед глазами стояли Федька и Матвей — упрямые, набычившиеся, которые никак не могли взять в толк, почему они должны хоть одного фашиста оставить в живых. Пусть они и трижды рыжие бы попались…

Подождав, пока по всему дому стихнут звуки, встал Елисей со своей лавки и пошёл к божнице. Тускло маячило сизым светом окно, поблескивало стекло на портретах сыновей. Прохрустев промороженными в лесу коленками, опустился Елисей Иванович на половицы, которые терпеливо помалкивали и, глядя в тёмное лико иконы, стал молить: — Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое; победы православным христианам на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство… Дай, Господи, силы Паше разрешиться от бремени. Помоги, Господи, жене моей, Матрёне, выстоять все невзгоды, дай силы людям дожить до Победы… Победы прошу, Господи, Победы русскому воинству…»

Елисеевы слёзы видел только Господь, но терпеливо помалкивал. Сколько слышал он за эти годы мольбы, молчаливо внимая каждой и не отвечая ни единым словечком. Но на сердце после этого разговора с ним становилось легче. Вот и Елисей Иванович после этого упал на лежанку возле печи и как в траву тёплым летечком провалился — до самого утра проспал, пока не услышал тихие шаги Матрёны по кухне.

А следующий день подготовил Пашке новое испытание.

Проснувшись утром чуть позже родителей, вышла она в кухню. Умывшись, прислонилась спиной к печи, растирая поясницу, и поглядывала на мать, хлопотавшую рядом. В сенях раздался деликатный постук. Дверь, отороченная перевитым жгутом соломы, нехотя распахнулась перед чужим человеком. Свои не постукивают. В дом вошла высокая сухощавая женщина, пальтецо которой и манера повязывания платка безошибочно выдавали неместную.

— Простите, мамаша, а Нагаевы здесь живут? — начала она, обращаясь к бабке Матрёне, но потом увидела выходящую из-за занавески Пашу.

— Прасковья? Вы? Вы-то мне и нужны, — робко начала она, расстегнув пару пуговиц пальто, шагнула навстречу. Паша оглянулась на мать, на Анютку, выглядывающую с печи, в глазах у которых тоже был вопрос: кто же такая ранняя гостья?

Елисей, собравшийся выйти к скоту, поздоровался с нею и заторопился по своим делам, бросив на ходу Матрёне:

— Но приглашайте человека к столу. Замёрзла, видать. Потом спытаете, по каким делам.

Увлекая Пашу за занавеску, утренняя гостья, взяв её за плечи, посмотрела в глаза и, упав обессилено на пол, к коленям, стала громким шёпотом просить, пытаясь заглянуть прямо в глаза Паше, через мешающий огромный живот:

— Паша… Христа ради, отдайте мне ребёнка. Вы молодая. Вы родите себе ещё!

Паша оторопела, не поняв даже сначала, о чём речь.

— Я не понимаю, о чём вы? Как это — отдать ребёнка? Какого? Моего?